Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2 - Эмар Густав - Страница 79

— Знаю отлично, милостивый государь. Верхний Эльзас перешел к Франции только в 1648-м в силу Вестфальского мира, а Страсбург с своим епископством не ранее 1697-го, при заключении Рисвикского мира. Мои предки приняли французскую национальность, когда Эльзас был присоединен к Франции, и с того времени они всегда отличались патриотизмом, в чем я могу представить доказательства, если вы желаете. В 1863-м я основал банкирскую контору под фирмою «Жак Дессау и сын». Контора эта, быть может, благодаря моему энергичному почину, вскоре приняла обширное развитие; сношения ее распространились быстро. Я был вполне доволен положением дел, когда началась война. Мой старший сын, которого я взял в товарищи фирмы, уехал от меня: он поступил волонтером в полк зуавов и находился в числе трехсот, которые под Седаном не хотели сдаться, пробились сквозь всю немецкую армию и успели-таки достичь Парижа. Вследствие этого достославного подвига пруссаки рассвирепели, они буквально ограбили меня, упрекая в геройстве моего сына, как в измене. Наконец дело дошло до того, что жизни моей даже угрожали, и я решится уйти, во что бы ни стало от пыток всякого рода, которым подвергали меня ежедневно презренные люди без всякого благородства и великодушия. Два дня назад представился, как мне казалось, благоприятный случай; я поспешил воспользоваться им и оставил город. Продолжение вам известно, господа. Слуга мой только что был убит и, по всему вероятию, меня ожидала такая же участь, когда провидение послало вас ко мне на помощь и ему было угодно, чтоб вы спасли меня. Вот и вся моя история. Она проста, как видите, и нет в ней романтического интереса, потому что это история человека, жизнь которого всегда текла мирно и которого общее бедствие могло только против воли втянуть в водоворот. Позвольте в заключение выразить вам еще раз мою сердечную признательность и представить неопровержимые доказательства, что я говорю правду и действительно тот, за кого выдаю себя.

Эта длинная речь произнесена была тоном добродушия и правдивости, который не допускал мысли об обмане и свидетельствовал о полной искренности неизвестного. Он произвел такое действие на своих слушателей, что даже Мишель, несмотря на упорные подозрения, почувствовал себя убежденным. Потому он и сказал тоном менее строгим:

— А доказательства эти, какие же?

— Вот они, — возразил банкир-еврей, доставая из кармана своего теплого пальто туго набитый бумажник и подавая его молодому человеку.

Заметив, что тот держит его в руках и колеблется открыть, он прибавил с улыбкой:

— Читайте, читайте, прошу вас! Я понимаю и одобряю вашу сдержанность относительно меня. Пруссаки поступают бессовестно, не разбирая средств, лишь бы пробраться к вам и уловить ваши тайны; я желаю, чтоб вы вполне удостоверились, что должны думать обо мне.

— Как вам угодно, — ответил Мишель с легким наклонением головы, — прошу извинить суровость моей встречи ради ответственности, которую возлагает на меня опасное положение наше.

— Личный интерес должен уступать интересу общему, милостивый государь. Когда вы бросите взгляд на эти бумаги, то узнаете, несомненно, кто я, и тогда только я буду считать себя вправе ожидать от вас сочувствия и снисхождения. Окруженные врагами, вы не можете не соблюдать достаточную осторожность, так как от вас зависит участь всех ваших друзей.

Мишель наклонил голову, сделал знак своим двум товарищам, и все трое отошли на несколько шагов для осмотра бумажника.

Он длился долго и произведен был самым тщательным образом. Бумаги, прочитанные одна за другою, обсуждались и, так сказать, изучались с величайшим старанием. В них не открылось ничего, что противоречило бы показаниям владельца их. Все сведения, в них заключавшиеся, были ясны, определенны и математически точны. Искренность и правдивость господина Дессау ярче выступали на вид с каждой строкою и каждым словом. Если этот человек лгал, то он был очень искусный актер и принял все меры с редким умом и такою глубиною соображений, что не опасался никаких исследований.

Таково было мнение Мишеля, но по странному расположению ума его, когда он читал эти бумаги, по мере того, как доказательства правдивости в невинности банкира накоплялись перед его глазами, безотчетное отвращение, сначала внушенное ему этим человеком, вместо того, чтоб уменьшаться, напротив, увеличилось, и хотя все вещественные доказательства говорили в его пользу, подозрения его, так сказать, разрослись еще более, между тем как тайный голос говорил неумолчно в глубине сердца: «Этот человек обманывает тебя, это изменник!» Он почти сам бесился на себя за такую настойчивость обвинять человека, невинность которого доказана была очевидно.

— Что вы думаете об этом, любезный друг? — спросил Отто.

— Не знаю, как вам сказать, — ответил тот. — Эти бумаги не поддельные, они представляют собою настоящие документы, ничем не искаженные и не подправленные, а все…

— Все что? — спросил Отто.

— Человек этот не внушает мне доверия.

— Черт возьми! Любезный друг, трудно же удовлетворить вас; в доказательствах, однако, недостатка нет.

— Именно это множество так искусно сопоставленных доказательств и усиливает мои подозрения. Человек, которого так гонят, подозревают и караулят, как уверяет он, не имеет времени принимать столько предосторожностей, когда спасается бегством от смерти. Заметьте, есть документы, которые списаны всего несколько дней назад с актовых книг Кольмарского муниципального совета, и это почти на глазах немецких властей. Разве вы полагаете, что это возможно?

— Я не так подозрителен, как вы, любезный друг. Передо мною бумаги, в которых сомневаться нельзя, далее того я не иду: истина едина.

— Это заблуждение, друг мой, вещь может казаться справедливою до очевидности и все-таки не быть истиною.

— О! О! — улыбнулся Отто.

— Смейтесь сколько хотите, любезный Отто, но это так. Даже в мире вещественном мы видим в африканской пустыне мираж, в Сицилии фата-моргану, и мало ли где что еще! Обман чувств полный. Почему же не допускать того же в мире отвлеченном? Мне приходят на память умные слова старого жандармского капитана, с которым случай свел меня однажды в Париже. «Не доверяйте, — говорил он, — людям, у которых бумаги в большом порядке — величайшие мошенники всегда имеют под рукою неопровержимые доказательства их невинности. Честные же люди, напротив, почти всегда попадают впросак, потому что, полагаясь на чистую совесть, не думают, чтоб им было чего опасаться, и не запасаются даже необходимыми документами. Во все долгое время моей служебной деятельности я всегда действовал согласно этому правилу и не имел повода раскаиваться. Из десяти раз девять оказывались мошенниками арестованные мною люди, у которых бумаги были в величайшем порядке, тогда как противное всегда случалось с людьми честными».

— Так вы заключаете из этого, любезный Мишель, что господин Дессау шпион?

— О! Нет, так далеко я не захожу, сохрани меня Боже! Только, признаться, я мало доверяю ему, он мне подозрителен, и, пока не получу доказательства в том, что обманываюсь, я не переменю мнения на его счет ни за что на свете.

— Однако надо же прийти к какому-нибудь заключению. Что вы намерены делать?

— Совсем не знаю, я не принял еще окончательного решения. Однако на первый случай, пока лучше не узнаем это загадочное лицо, я полагаю, хорошо будет зорко следить за ним не показывая ему вида. Кто знает, какое неожиданное открытие готовит нам будущее относительно него?

— Честное слово! Ваша недоверчивость привела бы в отчаяние самого Фому неверующего.

— Ошибаетесь, друг мой, с моей стороны нет недоверия, нет и упорства, это просто осторожность, вот и все.

— Вопрос, поставленный таким образом, принимает очень важное значение, и я не беру на себя оспаривать его. Поступайте, как думаете, любезный Мишель. Вы были избраны главным начальником, на вас лежит вся ответственность, следовательно, вам одному судить, какие меры предосторожности надо принимать для общей безопасности и успеха нашего смелого предприятия.