Приключения Мишеля Гартмана. Часть 2 - Эмар Густав - Страница 3

Барон поспешно взял депеши.

— Вы позволяете, любезный граф? — сказал он.

— Пожалуйста, не занимайтесь мною; я сижу, пью, курю, мне тепло, чего мне еще желать? Тем не менее, — прибавил он сквозь зубы, — как только кончится война, и давай Бог, чтоб она кончилась скорее, я вернусь в Париж. Что ни говори, а там только и слышишь, что бьется в груди сердце, там только дворянин и может вести образ жизни, для него приличный. Если разоряешься, знаешь, по крайней мере, из-за чего и в особенности как. О, Париж!

Он осушил свой стакан до дна, грустно покачал головой, принялся усиленно курить и вскоре окружил себя облаком дыма, в котором почти исчез.

Барон распечатал депешу; сперва он пробежал ее глазами, потом прочел медленно, спокойно, как будто хотел взвесить каждое слово, вникнуть в смысл каждой фразы; когда же он, наконец, кончил, то опустил голову на грудь и несколько минут оставался погружен в размышления, неприятные, судя по нервной натянутости в его чертах.

Наконец он поднял голову, вынул из бумажника все письменные принадлежности, осмотрелся вокруг рассеянно, потер лоб раза два-три и стал писать лихорадочно быстро. Более двадцати минут перо его бегало по бумаге без остановки; он весь был поглощен своей работой и, кончив, подписался не перечитывая, будучи вполне уверен, что ничего не забыл и даже ни одного слова не переменит. Он сложил бумагу, запечатал ее и потом обратился к графу Экенфельсу. Тот позы своей не менял; с пасмурной неподвижностью, отличающей немцев, он продолжал пить и курить, глядя с блаженством на голубоватые облака душистого дыма, в которых исчезала его сигара.

— Граф… — начал он.

— Что вам угодно, барон? — вскричал тот, словно пробудившись внезапно.

— Лошадь ваша не загнана?

— Гм, не очень.

— Надеюсь, однако, что она в состоянии сделать пять или шесть миль?

— Думаю, что может, но к чему все эти расспросы, позвольте узнать?

— Просто к тому, граф, что вы сейчас должны сесть на лошадь и скакать в главную квартиру, нигде не останавливаясь на пути.

— Я?! Ну, ее к черту! Шутите вы, что ли, любезный барон?

— Вовсе не шучу, граф, — сухо возразил Штанбоу и прибавил, вставая: — Это служба.

Граф вскочил, как бы движимый пружиной, хотя ругался сквозь зубы.

— Депешу давайте, — сказал он.

— Вот она.

Граф взял депешу и положил ее в бумажник, потом надел шляпу, плащ накинул на плечи и кивнул барону головой.

— Какие инструкции? — спросил он.

— Депеша эта должна быть отдана в собственные руки графа Мольтке, только ему; если остановят вас на дороге французские вольные стрелки, уничтожьте ее, поняли?

— Понял.

— Могу я положиться на то, что вы поторопитесь?

— Можете.

— Прощайте, граф, доброго пути.

— Прощайте, барон, желаю успеха.

Граф поклонился, на каблуках повернулся направо кругом и вышел со всею прусской натянутостью; через минуту раздался топот скачущей во весь опор лошади.

Оставшись один, барон облокотился о стол и опустил голову на руки.

Прошло несколько минут, когда снаружи опять послышался сигнал и человек в крестьянской одежде вошел в залу.

— А, это ты, Бидерман? — сказал барон, торопя его рукой. — Поздно же ты приходишь.

— Не моя вина, барон, — ответил заискивающим голосом новый посетитель, теребя в руках свою шляпу, — я спешил что было мочи.

— Принес ли ты, по крайней мере, какие-нибудь вести?

— Сейчас сами изволите судить, господин барон, — ответил тот с лукавою улыбкой.

— Правда, однако расположись-ка поудобнее, сядь тут, возле меня; вот стакан и пиво, табак и трубки, пей, кури, не стесняйся.

Крестьянин или мнимый крестьянин буквально повиновался приглашению.

— Ну, теперь, — продолжал барон, — выгружай свою кипу новостей. Что ты узнал?

— Порядочно всего; спрашивайте.

— Сперва про Страсбург.

— Он в положении отчаянном и терпит недостаток во всем, но жители не унывают и защищаются как львы.

— Знаю, взять его дело не многих дней, быть может, часов, вот и все.

— Мне удалось ночью пробраться в город, выдав себя за альтенгеймского вольного стрелка, из предосторожности я запасся пакетом с депешами, взятыми у французского офицера, который был захвачен несколько дней назад, когда пытался пройти сквозь наши линии. Приняли меня эти бедняки страсбурщы с распростертыми объятиями. Вот-то ненавидят нас! Не хвастаясь можно сказать, что они сильно точат на нас зубы. Разумеется, меня принимали за француза и наперерыв друг перед другом осыпали ласками, они не знали, чем угостить меня, и буквально отнимали у себя хлеб, чтобы мне отдавать, а Богу одному известно, какая редкость в Страсбурге хлеб. Города просто не узнаешь, везде развалины, жители кое-как расположились на площадях, в водосточных трубах, в подвалах, словом, — везде, где только можно укрыться от бомб, и богатые и бедные умирают с голоду, едят собак, кошек, крыс, — словом, все. Страшно глядеть на этих людей, это одна кожа да кости, словно движущиеся мертвецы, и на ногах-то они держатся одним чудом, однако не унывают; женщины, дети и старцы, все борются весело и бодро.

— Дальше, дальше! — прервал барон хриплым голосом. — Говори о тех, кого я знаю.

— Очень хорошо, к этому я и веду; вам ведь известно, что госпожа Гартман с дочерью и капитаном Мишелем успели как-то скрыться из города до его окружения.

— Знаю, я видел их.

— Господин Гартман, отец, поместился в ратуше; при помощи и содействии друга своего доктора Кузиана ему удалось наэлектризовать население. Эти два человека — душа обороны, ничто не может побороть их или заставить упасть духом, их самоотвержение не знает предела, они на ногах день и ночь, возбуждая одних, укоряя других, утешая наиболее страждущих, с радостью принося все жертвы для облегчения самой гнетущей нищеты, и при этом они всегда там, где опасность всего страшнее.

— Да, — пробормотал про себя барон, — это люди другой эпохи, души избранные. Дальше, дальше…

— Им удалось выговорить право для нескольких женщин и детей выйти из города беспрепятственно и уехать в Швейцарию.

— Что такое? Что вы говорите? — вскричал барон. — Женщинам и детям было разрешено выйти из Страсбурга и уехать в Швейцарию?

— Точно так, барон, но трудно было этого добиться. Когда, наконец пришло разрешение, госпожа Гартман, мать, наотрез объявила, что не уедет, утверждая, что, когда сын ее показывает пример храбрости и самоотвержения мужчинам, ей должно показывать такой же пример женщинам, и она отважно осталась в доме, полуразрушенном бомбами. Госпожа Вальтер и дочь ее Шарлотта, не столь стойкие, поспешили воспользоваться разрешением.

— А графиня де Вальреаль?..

— И она уехала с ними. В последнее время у них завязалась тесная дружба, графиня почти не выходила из гартманского дома, вот они и уехали все вместе. В минуту отъезда даже произошло нечто весьма забавное; вы, верно, помните, барон, и видали в Страсбурге очень богатого банкира?

— Жейера! — вскричал с живостью Штанбоу.

— Именно. Ведь вы знали его?

— Очень даже. Не случилось ли с ним чего?

— Сейчас сами увидите, не из наших ли он.

— Действительно. Что же с ним?

— Главнокомандующий поручил мне передать ему депешу, должно быть, очень важную, но так как необходимо соблюдать осторожность и я главным образом боялся подвергнуть риску свою популярность, то не отправился прямо к нему, а сперва, не подавая вида, искусно собрал сведения. И хорошо же я сделал, что поступил таким образом. Несмотря на разыгрываемую им роль патриота и рьяного республиканца, Жейер, надо полагать, кем-нибудь был выдан за приверженца Германии, за ним стали тайно наблюдать, некоторые поступки его показались подозрительны — словом, в один прекрасный день полиция нагрянула к нему неожиданно, произвела обыск и арестовала его.

— Арестовали Жейера? — ужаснулся барон.

— Да, арестовали, и даже речь шла о том, чтоб судить его военным судом, но он ведь очень богат, как вам известно.