Приключения Мишеля Гартмана. Часть 1 - Эмар Густав - Страница 20

Когда же Мишель удостоверился, что все в доме спят, он вышел из своей комнаты со свечою в руке, прошел коридор и, дойдя до двери, смежной со спальней родителей, остановился и слегка постучал два раза.

Дверь немедленно отворилась и сестра его появилась на пороге.

— Входи, Мишель, — сказала она, — я ждала тебя с нетерпением.

Молодой человек вошел, тщательно затворил за собою дверь, задул свою свечу, теперь не нужную, и сел на кресло возле сестры.

— Как я тебе благодарна, Мишель, что ты мне уделяешь свое последнее посещение и последние минуты перед отъездом! Ты не можешь представить себе, как я признательна за такое предпочтение с твоей стороны.

— Полно, так ли, сестрица, и не другая ли у тебя мысль на уме? — улыбаясь, возразил Мишель.

— Какую же другую мысль могу я иметь?

— Как знать! Кто может льстить себя убеждением, что читает в сердце девушки? Самая невинная и прямодушная имеет тайны, которые часто скрывает от непосвященных и даже иногда силится скрыть от самой себя.

— Что ты хочешь этим сказать, брат?

— Ничего более, кроме того, что сказал.

— Признаюсь, я тебя не понимаю.

— Будто бы? Ну, Лания, сознайся откровенно, разве я не подстрекнул твоего любопытства, когда сказал тебе сегодня по уходе гостей, что мне надо поговорить с тобою о важном деле, которое должно остаться между нами?

— Однако…

— Без изворотов, пожалуйста! Ответь мне откровенно, сестра.

— Да ведь я же не была бы женщиною, если б не чувствовала любопытства.

— То есть, что твоя головка заработала, стараясь угадать, что бы я мог тебе сказать.

— Правда, Мишель, я не вижу причины скрывать этого.

— И ты, пожалуй, угадала? — прибавил он, плутовски улыбаясь.

— Ну, уж этого-то нет! — с живостью вскричала она, вспыхнув как маков цвет. — Клянусь, что я не подозреваю!

— Берегись, сестренка! — шутливо погрозил он ей пальцем.

— Зачем ты меня так мучишь? — вскричала она с движением досады.

— Вот тебе на, теперь! Я ее мучу, а еще ничего не говорил!

— Ну да, потому и мучишь, что ничего не сказал. Говори скорее, зачем ты пришел?

— Ты в самом деле не угадываешь?

— Нет, нет, тысячу раз нет! — ответила она, краснея все сильнее и сильнее.

— Если так, то я должен тебе во всем сознаться. Я пришел…

Она наклонилась к нему с напряженным вниманием.

— Ты уже заинтересовалась?

— Ах! Ты несносен, Мишель. Не знаю, право, что с тобою сегодня, — заключила она и вдруг откинулась назад, пленительно надув губки.

— Однако, ведь это не так легко, Лания! Если б еще ты мне немного помогла…

— Как же мне помочь, злой ты этакий, когда я ничего не знаю?

— Скажи, пожалуйста, как странно наше положение! Ты ничего не знаешь и я ничего, а между тем мы оба хотели бы знать.

— О, Господи! — пробормотала она и с досадою стала кусать свои розовые ноготки.

— Престранно, право, — повторил он как бы сам с собой, — именно то же говорил мне бедный Ивон, обнимая меня, когда прощался.

— Что ты там бормочешь о господине Кердреле?

— Вот как! Ивона мы теперь уже величаем господином Кердрелем!

— Ты решительно сегодня невыносим, Мишель.

— Ну, ну, успокойся, сестренка, и смени гнев на милость. Ты знаешь, как я тебя люблю. Если тебе неприятно, чтоб я говорил с тобою об Ивоне, я не скажу ни единого слова, хотя мне это, право, будет тяжело. Ведь он мой лучший приятель, почти брат.

— Ничего подобного я не высказывала, Мишель, напротив. Ты упомянул об Ивоне и я спросила, по какому поводу ты о нем говоришь.

— Видно, я не так тебя понял, виноват.

— Что ж тебе сообщал Ивон?

— Да точно то же! Что ничего не знает, а очень желал бы знать.

— Знать что?

— В том-то и заключается вся суть. Я также не знаю. Вот и пришел я к тебе в той мысли, что может быть…

— Может быть что? — спросила она, потупив взор.

— Видишь ли, Лания, — сказал Мишель, взяв ее руку и нежно пожимая ее в обеих своих, — пораздумай хорошенько; быть может, ты и найдешь в глубине души ответ, которого мы доискиваемся. Тебе восемнадцать лет, сестра, ты чиста как ребенок, ты хороша, даже красавица; много мужчин подходят к тебе с трепетом и удаляются со вздохом сожаления. Спрашивала ли ты когда-нибудь свое сердце?

— Ах, брат, пожалуйста!

— Прости меня, если я вынужден настаивать. Обстоятельства так сложились, что мне не хотелось бы расстаться с тобою, не объяснившись. Кто может предвидеть будущее? Кто знает, что нам готовит судьба?

— Не произноси таких ужасных слов!

— Увы! Моя милочка, небосклон заволокло грозными тучами. Я уезжаю. Вернусь ли еще? А если меня не станет…

— О! — вскричала она в ужасе.

— Все возможно, Лания; но я не хочу расстаться с дорогою моею сестрою, не прочитав в ее сердце или, вернее, не заставив ее прочитать в своем сердце при моей помощи то, в чем она никогда не имела бы духа сознаться самой себе. Будь же со мною откровенна как с братом и единственным человеком, которому ты скорее даже, чем отцу, можешь все сказать, не опасаясь дать ему прочесть в глубине твоих мыслей тайну, повторяю, тебе самой, быть может, неизвестную. В числе молодых людей, которых ты видела в это время и дома у нас, и у добрых друзей, нет ли кого-нибудь, кем бы ты безотчетно интересовалась более других?

Молодая девушка потупила глаза, постояла немного в задумчивости, потом бросилась на шею брату и, прижавшись лицом к его плечу, пролепетала дрожащим голосом:

— Ты разве угадал, что я люблю его? С минуту назад я сама этого не подозревала.

— Отчего ты вся дрожишь, Лания? В том, что ты мне доверяешь, нет ничего такого страшного.

— О! Я ни за что на свете не хотела бы…

— Чтоб он знал, что любим? А почему же, позвольте спросить? Прошу поднять голову, сударыня, и улыбнуться мне; если б тот, о ком мы говорим, был не так далеко, а здесь, слово, которое у вас вырвалось, сделало бы его счастливейшим из смертных.

— Разве ты думаешь, что он угадывает? Если б он узнал что-нибудь, я умерла бы со стыда.

— Вы с ним оба, честное слово, один безумнее другого. Он любит тебя безнадежно и уехал, твердо вознамерившись скорее умереть, чем выдать свою тайну. Ты решила ни дать, ни взять то же самое. Послушай-ка, не взять ли мне на себя роль посредника? Полагаю, тебе трудно было бы найти человека преданнее и бескорыстнее; я, видишь ли, прежде всего желаю твоего счастья.

— Так ты не осуждаешь во мне этого чувства, против которого я устоять не могла?

— Я осуждаю его! Напротив, я ничего так не желаю. Можешь ли ты это думать? Однако, нам хорошенько надо объясниться, — прибавил он лукаво, — между нами не должно оставаться недоразумения. Еще ни одного имени произнесено не было, а насколько мне известно, существует на белом свете некий прекрасный молодой человек с задумчивым лицом и томным взглядом, который сильно смахивает на поклонника моей любезной сестрицы.

— Знаю, знаю, о ком ты говоришь, — засмеялась она. — Этот прекрасный господин со своими томными позами успел только в одном — сделаться мне невыносим.

— Бедный Владислав! — насмешливо сказал брат. — Уж и невыносим?

— Да, именно; ты представить себе не можешь, какое отвращение я имею к этому человеку. Мне кажется, что в нем что-то змеиное и вместе ехидное. Взгляд его не прямой. Никогда он не останавливается на ком-нибудь. Речь его сладкая, но в голосе иногда звучит странная нота. Не будь он несчастен, лишен состояния и осужден на смерть в своем отечестве, почему, подобно многим другим своим соотечественникам, искал убежища во Франции, кажется, я настояла бы, чтоб папа его удалил из нашего дома.

— А между тем ты лично ни в чем упрекнуть его не можешь.

— Решительно ни в чем. Это человек с изящным обращением и вполне изысканной учтивостью; он всячески угождает мамаше и мне. Папа им очень доволен. Он, говорят, исполняет свою обязанность с удивительным умом и примерной ревностью. И при всем том, я сама не знаю почему, мне так и сдается… предчувствие какое-то говорит мне, что он роковым образом вотрется в мою судьбу.