Мексиканская месть - Эмар Густав - Страница 4

— Пардье! Я в этом уверен.

— В случае, ежели бы ваши предположения оказались верными, что бы вы ответили мне?

— Во-первых, верны ли они?

— Допустим, что они верны.

— Итак, они верны?

Альбино сделал утвердительный жест.

— Ну, молодой человек, — возразил дон Маркос, — я не стану терять попусту слов. Вы мне нравитесь, потому что вы молоды и честны, во-вторых, потому что вы моряк, и, что важнее всего, это то, что только моряк может быть принят мною в семейство; я хочу, чтобы мужчина, с которым вступлю в родство, был одного со мною ремесла и мог бы в случае нужды помогать мне или в ловле жемчуга, или иначе. Понимаете ли вы меня?

— Вполне понял.

— И вы согласны и на это условие?

— Вполне согласен.

— Прекрасно! Но любите ли вы Марцелию?

— Да, я люблю ее.

— А… любит ли она вас?

Дон Альбино колебался.

— Ну что же? — продолжал дон Маркос с некоторым воодушевлением. — Вы не отвечаете на мой вопрос.

— Потому что я не могу ответить.

— Почему же?

— Потому что я только знаю состояние моего сердца; но ничто не дает мне права предрешать чувства Марцелии ко мне.

— Гм, — сказал дон Маркос, — это не ясно.

— Извините меня. Мне кажется, что я нравлюсь донне Марцелии; вот и все. Спросите лучше ее; она ваша дочь; она ответит вам.

— Марцелия не дочь мне! — закричал дон Маркос с гневом, стукнув кулаком по столу.

— Как? — с изумлением произнес молодой человек. — Марцелия не ваша дочь?

Дон Маркос сильно прикусил себе губы, но благодаря силе воли, которою был одарен, он успел подавить свое волнение и тотчас же оправился:

— Неужели вы не знаете этого? Вот это странно, — сказал он, — но так как вы живете далеко отсюда, то это не удивительно. Нет, Марцелия не дочь моя: она бедная сирота, и так как мы завели об этом разговор, то я считаю необходимым поскорее объяснить вам все, рассказав вкратце историю этой бедняжки. За ваше здоровье! — он чокнулся с доном Альбино и продолжал: — Я расскажу вам грустную историю, несмотря на то что она проста и коротка. Двадцать лет тому, мне было еще тогда двадцать четыре года, я был моряком, как и в настоящее время. Мой отец, старый солдат времен независимости, за которую он храбро дрался под командой Гидальго, Морелосов и других героев, прославивших эту славную эпоху, удалился за несколько миль отсюда, в Пуэбло, построенное на морском берегу, и занялся прежним своим ремеслом: ловлей жемчуга. Мой отец обыкновенно бывал грустным, мрачным и задумчивым; мать моя умерла, родивши меня. Он сосредоточил всю свою любовь на мне и воспитывал меня с нежностью и такими заботами, каких нельзя было ожидать от старого солдата, подобного ему, сердце которого было закалено в огне сотен битв.

Мы жили одни уединенно в домике, расположенном, так же как и этот, за деревней. Мне исполнилось десять лет; начиная с двухлетнего возраста я сопровождал уже отца на ловлю; вдруг в один вечер, возвратившись в наше ранчо, мы нашли в нем двери и окна полуоткрытыми первая комната была занята четырьмя особами.

Эти четыре особы были: высокий, почти шестидесятилетний старик, но еще прямой и свежий, с загрубевшим лицом и угловатыми манерами; молодая женщина болезненной красоты и двое детей: маленькая девочка, имевшая едва только несколько месяцев, которую молодая женщина кормила грудью, и мальчик одиннадцати-двенадцати лет, который, держа в руке реату, упражнялся в метании бутылки.

Мы часто находились в отсутствии, иногда восемь или десять дней, и в это время небольшое наше состояние, как это водится здесь, доверялось честности народа.

Мой отец не выразил никакого неудовольствия, когда увидал, что наше жилище было таким образом занято; он поспешил снять с себя снасти ловли и вошел в дом.

Увидев его, старик встал с эквипаля, на котором он сидел, и подошел к нему с распростертыми объятиями:

— Вот уже четыре дня, как я поджидаю тебя, Яцинто, — сказал он — так звали моего отца, — я почти потерял надежду на твое возвращение.

Услыхав этот голос, звуки которого были очень хорошо ему знакомы, мой отец вскрикнул от изумления и радости и бросился к своему гостю, который принял его в свои объятия.

После продолжительных поцелуев оба мужчины перешли в другую комнату, в которой они пробыли вдвоем более двух часов. Но, — сказал дон Маркос, перебивая свою речь, — эта история не очень интересна для вас. Я невольно увлекаюсь моими воспоминаниями. Я постараюсь сократить ее.

— Извините меня, — ответил ему Альбино, — напротив, я слушаю вас с живейшим интересом.

— Имя этого старика было Евстакио Кальдерон. Это был старинный товарищ моего отца по оружию; десять лет они сражались рядом друг с другом против испанцев. Дон Евстакио, оставшись вдовцом с сыном и кроме того принявши на свое попечение дочь своего брата, убитого в одном из набегов, которые так часто здесь бывают, решился удалиться из Пуэблской провинции, где первоначально приютился, но которая напоминала ему столь печальные события, и возвратиться к старинному своему другу, с которым он хотел дожить остаток своих дней. Мой отец с радостью выслушал это сообщение дона Евстакио, и он поселился в нашем доме.

Его дочь, донна Паула, принялась заниматься хозяйством; старый солдат стерег дом, а его сын Рафаель, с которым я тотчас же сильно подружился, ездил с моим отцом и со мною на ловлю.

Таким образом прошло пятнадцать лет. Эти пятнадцать лет были счастливейшими годами моей жизни.

Дон Евстакио умер, завещав моему отцу небольшую сумму денег, поручая ему свою племянницу и свою дочь Антонию, уже большую и прелестную девушку, черные глаза которой заставляли сильнее биться мое сердце, когда они устремлялись на меня с выражением невыразимой нежности.

Однажды, в то время когда мы с Рафаелем были на охоте, мой друг, который был немного постарше меня, признался мне в своей любви к его кузине; по тяжелому чувству, какое я почувствовал, услыхав это неожиданное сообщение, по холоду, которым оледенело мое сердце, я понял, что и я также полюбил ее. Увы!.. Антония была до того прелестна, что невозможно было не влюбиться в нее.

Я с большим трудом успел скрыть мое волнение и успел скрыть свою печаль так, что Рафаель ничего не заметил.

Мой друг рассказывал мне о своей любви по целым дням, с тою обильною любезностью, с какой влюбленные говорят о предмете своей любви.

Рафаель и не подозревал того, что он терзал меня этим. Ежели бы он мог заподозрить мои чувства к Антоние, то его дружба ко мне была столь откровенна, что, быть может, опасаясь сделать меня несчастным, он попытался бы ежели не забыть Антонию — это было выше человеческих сил, то отказаться от нее.

Но я так искусно притворялся равнодушным, что совершенно провел его; он начал даже упрекать меня в бесчувственности.

Я провел ужасную ночь; на другой день я принял твердое решение.

Я встал с постели до восхода солнца и, употребив всевозможные предосторожности, чтобы никого не разбудить, вышел из дому с намерением удалиться навсегда.

На рейде стояло американское китоловное судно; я знал, что оно нуждалось в матросах, явился к капитану и был им принят. Спустя два часа корабль вступил под паруса и удалялся с попутным ветром в направлении к берегу N.О., где ему было назначено крейсирование для ловли жемчуга.

Дон Маркос остановился; он встал, взял из шкафа бутылку и откупорил ее.

— Не находите ли вы, так же как и я, — сказал он, — что пулька производит сердцебиение? Выпьем лучше траго де рефино де Каталюна: оно превосходно и оживит нас.

Дон Альбино подал ему свой стакан не отвечая; они чокнулись и духом опорожнили свои стаканы до последней капли.

— А потом? — спросил дон Альбино, заметивши, что его хозяин хранил молчание.

— Это верно, я не окончил, — сказал он, — выслушайте же. — голос его был сух; отрывочные звуки свидетельствовали о душевном страдании, а между тем лицо его было спокойно.

— Прошло три года, — сказал он, — во время которых я объехал почти вокруг света, плавая то с англичанами, то с французами, а чаще всего с североамериканцами.