Масорка - Эмар Густав - Страница 5

— Кто там?

— Да это я, Эрмоса, я, твой Мигель.

Окно растворилось, маленькая белая ручка подняла жалюзи, и стройная фигура молодой женщины в черном высунулась в окно настолько, что ее рука коснулась чугунных перил балкончика.

При виде двух всадников на одном коне она быстро откинулась назад в испуге и недоумении.

— Разве ты не узнаешь меня, Эрмоса? — продолжал дон Мигель. — Послушай, поди и отвори сейчас же входную дверь, сделай это сама и не буди никого из прислуги — пойми, от этого зависит жизнь моего друга.

— Ах, Боже мой! — воскликнула молодая женщина, затворяя окно, и поспешно кинулась к дверям зала, а оттуда и к входным дверям, которые она порывисто отворила, не размышляя о том, следует ли ей остерегаться чего-нибудь или нет.

— Входи же! — обратилась она к дону Мигелю тем особым голосом, какой бывает у женщин только в такие моменты, когда они вдруг решаются на какой-нибудь смелый поступок под влиянием чувства, а не в силу рассудительности или расчета.

— Нет, подожди, — отвечал дон Мигель, уже успевший соскочить с коня вместе с доном Луисом, которого он поддерживал под руки, не выпуская в то же время поводья лошади.

— Замени меня здесь на одну минуту, Эрмоса, — сказал он, — поддержи этого молодого человека, он не может сам держаться на ногах.

Эрмоса, не раздумывая, обняла одной рукой стан молодого человека, который стоял прислонившись к косяку двери.

— Благодарю, сеньорита, благодарю, — прошептал дон Луис слабым растроганным голосом.

— Вы ранены? — участливо спросила молодая женщина.

— Да… немного…

— Ах, Боже мой! — воскликнула она, чувствуя, что у нее все руки в крови.

Покуда эти двое обменивались только что приведенными словами, дон Мигель вывел лошадь на средину улицы, повернул ее в сторону города и, предварительно привязав повод к седлу, ударил ее плашмя рапирой дона Луиса по крупу, после чего лошадь, не дожидаясь следующего удара, помчалась как стрела из лука в указанном ей направлении.

— Ну, а теперь, — сказал дон Мигель, — пойдемте в дом. И, подняв на руки дона Луиса, он внес его в дом и, плотно

затворив за собой двери, ведущие на улицу, внес раненого в гостиную и осторожно уложил на софу: этот мужественный и волевой человек, несмотря на самые отчаянные усилия не мог стоять на ногах без посторонней помощи даже одной минуты.

ГЛАВА III. Гостеприимство

Пока дон Мигель укладывал своего друга на софу, донья Эрмоса пробежала в маленький кабинет, смежный с гостиной, взяла с черного мраморного столика алебастровую лампу, при свете которой она читала «Contemplationes» Виктора Гюго7, когда дон Мигель постучал в ее окно, и, вернувшись в гостиную, поставила эту лампу на этажерку, полную книг и цветов.

От волнения и испуга донья Эрмоса была чрезвычайно бледна, но, несмотря на эту бледность и на то, что светло-каштановые локоны ее роскошных волос были в беспорядке, дон Луис не мог не заметить, что ей не более двадцати лет, что у нее прекрасные черты и чудные глаза, кроткие нежные и голубые, а выражение этого милого лица самое привлекательное и чарующее. Казалось, ее черный наряд нарочно был выбран ею для того, чтобы подчеркнуть белизну рук и лица. Однако, при взгляде на строгий покрой ее платья, сразу можно было понять, что то был траурный наряд.

Когда донья Эрмоса поставила лампу на этажерку, дон Мигель, подойдя к ней, ласково взял ее руку и, нежно сжимая в своих, сказал:

— Дорогая Эрмоса, ты, конечно, помнишь, что я часто и много говорил тебе об одном молодом человеке, с которым я связан самой тесной дружбой, этот мой задушевный друг, дон Луис, вот он — перед тобой, он ранен, — но раны его, так сказать, официальные — это дело рук Росаса. Необходимо спасти моего друга, спрятать его от посторонних глаз и излечить от ран — все это я возлагаю на тебя, дорогая Эрмоса.

— Но что я могу сделать, Мигель? — спросила она с нескрываемым волнением, обращая свой ласковый тревожный взор в сторону дона Луиса, неподвижно лежавшего на софе. Его мертвенно-бледное лицо резко выделялось, благодаря густым черным кудрям его волос, а чрезмерно расширенные зрачки горели, точно горячие угли, придавая его красивому лицу какое-то особенное, вовсе не свойственное ему выражение.

— Что ты можешь сделать, Эрмоса, — продолжал дон Мигель, — ты прежде всего скажи мне, сомневаешься ли ты в том, что я всегда любил тебя как родную сестру, хотя ты мне только двоюродная, — скажи, сомневаешься ты в этом?

— Нет, Мигель!

— Прекрасно! В таком случае, ты во всем будешь послушна мне в эту ночь, дорогая моя, — продолжал он, целуя ее в лоб, — а завтра ты снова станешь полновластной хозяйкой в своем доме, а также в моей душе.

— Располагай же мной, приказывай, я во всем готова беспрекословно повиноваться тебе! — горячо и с готовностью воскликнула молодая женщина.

— Первое, что я тебе приказываю, это то, чтобы ты, не будя никого из прислуги, сейчас же принесла сюда стакан хорошего вина с сахаром.

Не дав ему докончить последнее слово, донья Эрмоса выбежала из комнаты.

Тогда дон Мигель подошел к своему другу, который успел уже немного отдохнуть, дыхание его становилось менее затруднительным, он даже улыбнулся.

— Эта молодая женщина — моя двоюродная сестра, — сказал он, красавица вдова, о которой я столько говорил тебе со дня ее возвращения из Тукумана четыре месяца тому назад. С тех пор она живет одна в этом доме, — и, я думаю, что если ее гостеприимство не удовлетворит твоих желаний, то уж во всяком случае глаза твои останутся довольны ею.

— Дон Луис слабо улыбнулся, но затем черты его вновь приняли свое обычное грустное и строгое выражение.

— Мы поступаем дурно, — с трудом выговорил он, — мы с тобой подвергаем опасности эту молодую женщину.

— Опасности?!

— Да, полиция Росаса не имеет недостатка в соглядатаях всякого рода среди слуг и господ, среди мужчин и женщин, и все ищут своего личного спасения в доносе и клевете, поэтому, может быть, завтра же Росасу будет известно мое убежище, а тогда участь этой молодой женщины будет такой же как и моя.

— Ну, это мы еще увидим, — возразил дон Мигель, — я чувствую себя в своей стихии, когда окружен опасностями и затруднениями всякого рода, и если бы ты вместо того, чтобы писать, лично предупредил меня о своем намерении бежать

из нашего отечества, то я готов поручиться тебе, что в данную минуту у тебя не было бы ни одной царапины.

— Но как же ты узнал о моем намерении?

— Об этом когда-нибудь после, — улыбаясь ответил дон Мигель, заметив, что донья Эрмоса уже входила в комнату с фарфоровым подносом в руках, на подносе стоял большой хрустальный кубок с подслащенным бордо.

— Дорогая Эрмоса! — воскликнул весело дон Мигель. — Если бы боги Греции видели вас в сейчас, то, наверное, дали бы отставку Гебе8 и передали вам ее обязанности. Выпей, Луис, немного вина — это подкрепит тебя и до прихода врача хоть отчасти восстановит твои силы.

Пока дон Мигель, поддерживая голову друга, поил его подслащенным вином, донья Эрмоса впервые могла внимательно рассмотреть черты молодого человека, которому бледность и кроткий страдальческий вид придавали нечто необычайно симпатичное и трогательное и в то же время мужественное и благородное. Друзья выглядели отнюдь не привлекательно, так как оба были с головы до ног в крови грязи.

— Ну, а теперь, дорогая Эрмоса, — обратился к ней дон Мигель, возвращая ей почти пустой бокал, — скажи мне, старый Хосе здесь?

— Да.

— Так разбуди его и прикажи ему прийти сюда, да скажи мне, где здесь у тебя найти бумагу и письменные принадлежности?

— Вон в том кабинетике, — ответила она, указывая на смежную комнатку, и побежала будить старого Хосе.

Дон Мигель прошел в маленький кабинет, затем в другую комнатку, которая была спальней доньи Эрмосы, и наконец в прелестный маленький уголок, служивший ей ванной.