Чистое сердце - Эмар Густав - Страница 58

Может быть, в этих словах и скрывалась для меня надежда, но я был не в состоянии заметить указанный путь, гнев и страдание довели меня до отчаяния.

— Я ни о чем и не прошу вас, — ответил я, — палача не просят.

При этом кровном оскорблении отец вздрогнул, но почти тотчас же следы волнения исчезли с его лица. Он продолжал, указывая на объемистый мешок, брошенный рядом со мной.

— В этом мешке — съестных припасов на два дня. Кроме того, я вам оставляю свое нарезное ружье — в моих руках оно всегда попадало в цель, — пистолет, нож, топор и бизоньи рога с порохом и пулями. В мешке с провизией вы найдете огниво, чтобы высечь огонь; я положил туда и Библию, принадлежащую вашей матери. Вы умерли для людей и не должны возвращаться в их общество. Пустыня перед вами, она принадлежит вам, у меня же больше нет сына. Прощайте! Да будет милосерден к вам Господь! На земле между нами все кончено. Вы остаетесь один, без семьи. Начинайте новое существование и заботьтесь сами о себе. Провидение никогда не покидает верящих в Него; отныне Оно одно будет печься о вас.

С этими холодными, резкими словами, которые я выслушал с глубоким вниманием, отец взнуздал лошадь, перерезал веревки, связывавшие мое затекшее тело и, вскочив в седло, поскакал назад, не оборачиваясь.

Я был оставлен в пустыне один, в полной темноте, без надежды на какую бы то ни было помощь. И тут все перевернулось: я вдруг понял всю значимость совершенного преступления. Сердце мое замерло при мысли об одиночестве, на которое я обречен. Я опустился на колени и, обратив взгляд на удалявшийся силуэт, прислушивался с лихорадочной тоской к торопливому топоту лошади. Наконец, когда он совсем исчез и последний шум затих в отдалении, я почувствовал невыносимую сердечную боль; мужество покинуло меня, и я поддался страху.

Ломая руки, я воскликнул, задыхаясь:

— Мама, о, мама!

И упав в ужасе и отчаянии на лесок, я потерял сознание.

Все молчали. Эти люди, привыкшие к суровой, полной опасности жизни, были невольно растроганы захватывающим рассказом.

Мать охотника и его старый слуга неслышно присоединились к слушателям, лежавшие у ног хозяина собаки лизали ему руки.

Молодой человек опустил голову и прикрыл лицо руками, скрывая волнение.

Никто не осмеливался заговорить, гробовая тишина царила в комнате.

Наконец Чистое Сердце поднял голову.

— Сколько времени лежал я без сознания, — сказал он, продолжая рассказ тихим голосом, — я никогда не узнал. Внезапное ощущение свежести заставило меня открыть глаза; обильная утренняя роса, смочившая мое лицо, пробудила меня к жизни.

Я окоченел, поэтому первое, что я сделал — собрал несколько сухих ветвей и развел огонь, чтобы согреться; потом стал размышлять.

Если большое горе сразу не убивает, то впоследствии происходит реакция: мужество, сила воли берут верх, и сердце укрепляется.

Несколько минут спустя положение казалось мне уже не таким отчаянным.

Я был один в пустыне, это правда, но в свои четырнадцать лет я был высок, силен, обладал твердым характером и, как отец, был наделен исключительной стойкостью убеждений и силой воли.

У меня были оружие, съестные припасы, так что положение мое было далеко не безнадежным.

Часто, живя еще на асиенде отца, мне приходилось участвовать в крупных охотах в обществе вакерос 36, — охотах, когда приходилось спать в лесу, под открытым небом. С этого момента как бы начиналась новая охота, только продолжаться она должна была всю жизнь.

На минуту мне пришла в голову мысль вернуться на асиенду и броситься к ногам отца, но, зная его непреклонный характер, я опасался быть вновь изгнанным с позором. Гордость моя возмутилась, и я прогнал мысль, бывшую, может быть, Божьим внушением.

Немного ободренный своими размышлениями и разбитый мучительными волнениями последних часов, я поддался наконец неумолимой потребности в сне, особенно сильной у детей моего возраста, и, подбросив дров в костер, чтобы огонь горел как можно дольше, заснул.

Ночь прошла без приключений. На рассвете я проснулся.

В первый раз я видел восход солнца в пустыне. Прекрасная, величественная картина, развернувшаяся перед моими глазами, ослепила меня и наполнила восторгом.

Пустыня, казавшаяся в темноте такой печальной и скучной, при ослепительных лучах восходящего солнца приняла чарующий вид; ночь унесла с собой все мрачные призраки.

Утренний воздух, острое благоухание, исходящее от земли, наполняли грудь мою чувством невыразимого блаженства.

Я упал на колени и, подняв руки и глаза к небу, вознес Богу горячую молитву.

Исполнив это, я почувствовал себя бодрее и поднялся с тайным чувством веры и надежды на будущее.

Я был молод и силен. Птички весело щебетали вокруг, лани и антилопы беззаботно резвились в прерии. Бог, в своей бесконечной доброте защищающий эти невинные и слабые создания, не покинет меня, если я в своем искреннем раскаянии буду достоин его заступничества.

Слегка перекусив, я прикрепил к поясу оружие, вскинул мешок на одно плечо, ружье — на другое и, бросив последний взгляд назад, со вздохом сожаления пустился в путь, шепча имя матери, которое отныне должно было служить мне единственным талисманом.

Первый переход оказался длинным: я направлялся к зеленеющей на горизонте роще, достичь которую намеревался до захода солнца.

Ничто не торопило меня, но мне хотелось сразу оценить свои силы и увидеть, на что я способен.

За два часа до наступления ночи я достиг опушки леса и погрузился в океан зелени.

Охотник моего отца, старый лесной бродяга, оставивший свои следы во всех американских пустынях, рассказывал мне долгими ночами о множестве своих приключений в прериях, не задумываясь, как не думал об этом и я, что эти рассказы послужат мне уроками, которыми в настоящее время я мог бы воспользоваться.

Расположившись на вершине холма, я развел огонь и, поужинав с большим аппетитом, помолился и заснул.

Проснулся я внезапно: две собаки лизали мне руки с радостным визгом, а моя мать и старый Эусебио нагнулись надо мной, вглядываясь с тревогой, сплю ли я или лежу без сознания.

— Слава Богу, — воскликнула матушка, — он жив!

Я не смогу выразить счастья, внезапно наполнившего мою душу при виде матери. Я уже не надеялся увидеть ее на этом свете. Сжимая ее в объятиях, как бы опасаясь, что она может ускользнуть от меня, я предался необузданной радости.

Когда первые порывы нашего восторга улеглись, матушка сказала:

— Какие же у тебя теперь намерения? Что ты думаешь делать? Ты вернешься со мной на асиенду, не правда ли? Если бы ты только знал, как я страдала во время твоего отсутствия!

— Вернуться на асиенду? — повторил я.

— Да, я уверена, что твой отец простит тебя, если не простил уже в глубине сердца.

Говоря это, моя мать смотрела на меня с беспокойством, удваивая свои ласки.

Я молчал.

— Почему же ты не отвечаешь, сын мой? — спросила она.

Я собрал все силы.

— Мама! — ответил я. — Одна мысль о разлуке с вами наполняет мое сердце печалью и горечью, но прежде, чем вы услышите мое решение, ответьте мне откровенно на один вопрос.

— Говори, дитя мое.

— Это отец послал вас за мной?

— Нет, — ответила она с грустью.

— Но, по крайней мере, как вы думаете, он одобряет ваш поступок?

— Не думаю, — сказала она еще с большей грустью, предвидя то, что может произойти.

— В таком случае, матушка, Бог мне судья. Отец отрекся от меня, бросил меня в пустыне, я не существую больше для него, как он сказал, я мертв для всех. Я вернусь на асиенду, когда не только Бог и отец, но когда я сам смогу простить себе мое преступление. С сегодняшнего дня я начну новую жизнь. Кто знает, может быть, Бог, посылающий мне это испытание, имеет тайные предначертания для меня? Да будет исполнена Его воля. Мое решение неизменно.

Мать с минуту пристально смотрела на меня. Она знала: если я сказал, то никогда не возьму своего слова назад. Две слезы тихо скатились по ее бледным щекам.