Ниже нуля - Эллис Брет Истон - Страница 31

Я прислоняюсь к стене. Слышно, как в спальне стонет Спин, потом резкий хлопок – возможно, пощечина.

– Но тебе ничего не нужно. У тебя все есть, – говорю я.

Рип смотрит на меня.

– Нет. Кое-чего у меня нет.

– Что?

– Кое-чего у меня нет.

Следует пауза, и потом я спрашиваю:

– О черт, Рип, и чего же у тебя нет?

– Мне нечего терять.

Развернувшись, Рип уходит обратно в спальню. Когда я заглядываю туда, Трент уже расстегивает рубашку и смотрит на Спина, гладящего девушку по голове.

– Давай, Трент, – окликаю его я. – Поехали отсюда.

Он смотрит на меня, затем на Спина, на девушку и говорит:

– Я, наверно, останусь.

Я просто стою. Спин, вгоняя девушке в рот, поворачивает голову:

– Прикрой дверь, если остаешься, хорошо?

– Оставайся, – тянет Трент.

Закрыв дверь, я ухожу через гостиную, где Росс все еще играет в «Сороконожку».

– Я много набрал, – говорит он. Заметив, что я ухожу, спрашивает: – Эй, ты куда собрался?

Я молчу.

– Готов поспорить, ты придешь еще проведать телку, а?

Я закрываю за собой дверь.

В нескольких милях от Ранчо-Мираж был дом, принадлежавший другу одной из моих кузин. Друг – светловолосый, приятной внешности, происходил из хорошей сан-францисской семьи, собирался осенью пойти в Стенфорд. Он прибывал в Палм-Спрингс на уик-энды, устраивал вечеринки в пустыне. В его дом съезжались ребята из Лос-Анджелеса, Сан-Франциско, Сакраменто и оставались ночевать. Ближе к концу лета был один вечер, который пошел как-то не так. Молодую девушку из Сан-Диего, бывшую на вечере, на следующее утро нашли со связанными запястьями и щиколотками. Ее изнасиловали много раз, удавили, перерезали горло, груди вырезали, вместо них воткнув свечи. Тело нашли у «Сан-эр-драйв-ин», свисающее вниз головой с качелей неподалеку от автостоянки. Друг кузины исчез. Кто говорил – он подался в Мексику; кто – в Канаду или Лондон. Хотя большинство считало, что в Мексику. Мать положили в клинику, два года дом пустовал. Потом в одну ночь он сгорел, и многие думали, что парень вернулся из Мексики, Лондона или Канады и сжег его.

Я, одетый так же, как днем в офисе Финна, в номере гостиницы «Сен-маркиз», в проулке за магазином «Флип», еду вверх по каньону туда, где раньше был дом, паркуюсь, сижу, курю, высматривая тень или фигуру, притаившуюся за скалами. Подняв голову, пытаюсь услышать бормотание или шепот. Поговаривают, что по ночам можно видеть парня, идущего через каньон, маячащего в пустыне, бродящего меж развалин дома. Говорят также, что полиция поймала его и посадила. В Камарильо, в сотнях миль от Пало-Альто или Стенфорда.

Отъезжая от развалин дома, я вспоминаю эту историю очень четко и еду дальше в пустыню. Ночь теплая, напоминающая о тех ночах, когда к матери и отцу приходили друзья, играли в бридж, а я брал отцовскую машину, опускал верх и гонял по пустыне, слушая Eagles или Fleetwood Mac, горячий ветер развевал волосы.

Я вспоминаю утра, когда вставал первым и смотрел на пар, поднимавшийся на рассвете в холодной пустыне от прогревшегося бассейна, вспоминаю мать, сидящую целый день на солнце, когда было так спокойно и тихо, что я видел, как на дне бассейна шевелились отбрасываемые солнцем изменчивые тени, вспоминаю темную, загорелую спину матери.

За неделю до моего отъезда пропадает одна из сестринских кошек. Это был маленький коричневый котенок, сестра говорит, что прошлой ночью слышала визги и тявканье. Возле боковой двери обрывки свалявшейся шерсти, запекшаяся кровь. В округе вынуждены держать взаперти множество котов, иначе по ночам их могут сожрать койоты. Иногда, в полную луну, при ясном небе, выглянув наружу, я вижу движущиеся по улицам тени. Раньше я принимал их за больших, уродливых собак. Только потом понял, что это койоты. Другой ночью, поздно, я еду по Малхолланду, но вынужден свернуть и внезапно остановиться, увидев в свете фар медленно бегущего сквозь туман койота с красным клочком во рту, и, лишь приехав домой, понимаю, что красным клочком был кот. Кое с чем приходится мириться, если живешь на холмах.

На стене уборной в «Страницах» ниже строк, в которых говорится: «Джулиан отлично берет в рот. И ему крышка», написано: «Ебаные отец с матерью. Пизда ебучая. Хуй ебаный. Умрите за то, что со мной сделали. Вы бросили меня помирать. Вы оба, бляди, безнадежны. Дочь ваша иранка, а сын пидор. Чтоб вы сгнили в вашем, сука, ебаном аду. Горите, ебаные твари. Горите, пиздюки. Горите».

За неделю до отъезда я слушаю песню лос-анджелесского композитора о городе. Слушаю раз за разом, пропуская все остальное в альбоме. Не то чтобы мне она особенно нравилась; она скорее приводит меня в замешательство, я пытаюсь ее расшифровать. К примеру, я хочу знать, почему в песне бродяга на коленях. Какой-то парень сказал мне, что бродяга благодарен за то, что он в этом городе, а не где-нибудь еще. Я сказал: «Думаю, ты что-то не так понял», и он ответил тоном, который мне показался слегка заговорщическим: «Нет, чувак... Мне так не кажется».

За неделю до отъезда я много сижу в своей комнате, смотрю днем телепрограмму, в которой прокручивают видеоклипы, представленные диджеем местной радиостанции. Около сотни тинейджеров танцуют перед большим экраном, на котором показывают клип; на его фоне подростки кажутся крошечными – я узнаю людей, которых видел в клубах, они танцуют в передаче, улыбаются камерам, потом поворачиваются и смотрят на вспыхивающий клипами массивный экран. Некоторые подпевают словам песен. Но я сосредотачиваюсь на тинейджерах, которые не подпевают; тинейджерах, забывших слова; тинейджерах, которые, может быть, никогда их не знали.

За день до моего отъезда Рип и я едем по Малхолланду, Рип перекатывает во рту пластиковый глаз; он в майке с портретом Билли Айдола, глаз без конца показывается между губами. Я пытаюсь улыбаться, Рип говорит что-то о вылазке в Палм-Спрингс вечером перед отъездом, я киваю, сломленный жарой. На одном из самых коварных поворотов Малхолланда Рип притормаживает, встав на обочине, вылезает из машины и зовет меня. Я иду туда, где он стоит. Он показывает на груду искореженных машин у подножия горы. Одни ржавые, сгоревшие, другие новые, разбитые, почти непристойно яркие в сверкающем солнечном свете. Я пытаюсь сосчитать машины. Там внизу, должно быть, двадцать или тридцать автомобилей. Рип рассказывает о друзьях, погибших на этом повороте; о людях, не разобравшихся в дороге. Людях, совершивших ошибку глубокой ночью и уплывших в ничто. Рип рассказывает, что в тихие ночи, поздно, можно услышать визг шин и долгую тишину; легкий свист, наконец едва различимый удар. И, если слушать очень внимательно, – крики в ночи, но они длятся недолго. Рип сказал, что вряд ли машины когда-нибудь вытащат, наверное, ждут, когда все заполнится машинами и их будут использовать в назидание, а потом закопают. На горе, возвышаясь над пропитанной смогом Долиной, чувствуя, как возвращается горячий ветер, пыль вихрится у моих ног, и над всем этим поднимается солнце, гигантский, огненный шар, я ему верю. Позже, когда мы садимся в машину, он сворачивает на улицу, которая, я вполне уверен, заканчивается тупиком.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он. – Просто едем.

– Но эта дорога никуда не ведет, – говорю я.

– Не имеет значения.

– А что имеет? – спрашиваю я через какое-то время.

– Просто ехать, чувак, – говорит он.