Ниже нуля - Эллис Брет Истон - Страница 26

– Занимался?

– Да.

– Тусовался.

– Тусовался где?

– Где? В округе. Передай мне тот косяк на столике.

Я передаю ему косяк и коробок спичек из «Рыжего». Закурив, он возобновляет игру в «Мегаманию». Передает косяк мне, я вновь раскуриваю его. Желтые штуки валятся вокруг человечка на экране. Дэниел начинает рассказывать о знакомой девушке. Он не называет ее имени.

– Она красивая, ей шестнадцать, она живет здесь, а иногда ездит в «Гей на запад!» на бульваре Уэстворд, где встречается со своим дилером. Семнадцатилетним чуваком из универа. И чувак весь день вмазывает ее героином... – Дэниел не успевает увернуться от одной падающей желтой штуки, та попадает в человечка, он растворяется на экране. Дэниел, вздохнув, продолжает: – Он накачивает ее кислотой, затем берет на вечер на холмы или в Колонию, затем... затем... – Дэниел замолкает.

– Что затем? – спрашиваю я, передавая ему косяк.

– Затем ее отодрала вся компания.

– А-а-а.

– Что скажешь?

– Да уж... не повезло.

– Хорошая идея для сценария?

Пауза.

– Сценария?

– Да. Сценария.

– Я не знаю.

Он прекращает играть в «Мегаманию», вставляет следующую кассету – «Donkey Kong».

– Я думаю, что не поеду обратно в школу, – говорит он. – В Нью-Гэмпшир.

Через какое-то время я спрашиваю почему.

– Не знаю. – Он медлит, снова зажигает косяк. – Кажется, я там никогда и не был. – Пожимает плечами, затягивается косяком. – Похоже, что я вечно был здесь. – Передает мне.

Я качаю головой: нет.

– Так ты точно не едешь обратно?

– Я собираюсь писать сценарий, понимаешь?

– А что думают твои родители?

– Мои родители? Им все равно. А твоим?

– Ну они должны что-то думать.

– Они уехали на месяц на Барбадос, потом собираются... черт... не знаю... в Версаль? Не знаю. Им нет дела, – произносит он снова.

– По-моему, – говорю я, – лучше бы ты поехал обратно.

– Я правда не вижу смысла, – говорит Дэниел, не отрывая глаз от экрана, и я начинаю думать – а в чем смысл? Если бы мы знали.

Наконец Дэниел встает, выключает телевизор, смотрит в окно.

– Шизовый ветер сегодня. Довольно сильный.

– А как с Ванден? – спрашиваю я.

– С кем?

– С Ванден. Ну хорош, Дэниел. С Ванден.

– Она может не вернуться, – говорит он, опять садясь.

– А может и вернуться.

– А кто такая Ванден?

Я подхожу к окну, говорю, что уезжаю через пять дней. Возле бассейна лежат журналы, ветер треплет их, двигая к бортику бассейна. Один падает в воду. Дэниел молчит. Прежде чем уйти, я смотрю на него, закуривающего еще один косяк, на огонь, озаривший большой и указательный пальцы; почему-то мне становится легче.

Я в телефонной будке в Беверли-Хиллз.

– Алло, – отвечает мой психиатр.

– Привет. Это Клей.

– А, привет, Клей. Откуда ты?

– Из телефонной будки в Беверли-Хиллз.

– Ты сегодня придешь?

– Нет.

Заминка.

– Понятно. А почему нет?

– Мне кажется, ты мне не очень помогаешь.

Еще одна пауза.

– Правда, из-за этого?

– Что?

– Слушай, почему бы тебе...

– Кончай.

– Где ты в Беверли-Хиллз?

– Я думаю, мы больше не увидимся.

– Я думаю, что позвоню твоей матери.

– Давай. Мне все равно. Но я больше не прихожу, ладно?

– Ну, Клей. Я не знаю, что сказать. Понимаю, что было трудно. Послушай, парень, у нас у всех...

– Пошел ты на хуй.

В последний день Вест проснулся рано. Он был одет в ту же самую куртку, тот же галстук-шнурок; Вильсон носил ту же самую красную бейсбольную кепку. Вест предложил мне вторую подушечку жевательной резинки «Базука», сказав: «Подушка жвачки хуже, чем пачка», – и я взял две. Он спросил меня, все ли готовы, я ответил: «Не знаю». Заехала жена режиссера сообщить, что они улетают на уик-энд в Лас-Вегас. Бабушка приняла перкодан. В аэропорт мы ехали в «кадиллаке». Около полудня наконец пришлю время подниматься на борт самолета, покидать пустыню. В пустом зале ожидания все молчали, пока дед не обернулся, посмотрел на бабушку и сказал: «Ну что, жена, пойдем». Бабушка умерла два месяца спустя на большой высокой кровати в безлюдном госпитале на окраине пустыни.

После этого лета я вспоминал бабушку, и всегда по-разному. Я вспоминал, как играл с ней в карты, сидел на коленях в самолетах, как она медленно отвернулась от деда, когда на одном из своих вечеров в одной из своих гостиниц он попытался ее поцеловать. Я помню, как она, останавливаясь в отеле «Бель-Эр», давала мне розовые, зеленые мятные леденцы, а в «Ла Скала» поздно вечером потягивала красное вино, напевая себе под нос «On the Sunny Side of the Street»[35].

Я замечаю, что стою возле ворот своей начальной школы. Я не помню, чтобы тут были трава и кусты, когда я ходил сюда; асфальт возле здания администрации также сменили трава и деревья; мертвые деревья, вяло нависавшие над забором возле будки охранника, уже не мертвые; автостоянка ровно покрыта новым черным асфальтом от края до края. Также не помню большого желтого знака «Проход запрещен. Охраняют сторожевые собаки», висящего у входных ворот, которые видны из моей машины, припаркованной на улице перед школой. Поскольку на сегодня занятия кончились, я решаю зайти.

Я иду к воротам, перед ними на секунду останавливаюсь, почти поворачиваю назад. Но не делаю этого. Я прохожу ворота, думая о том, что давно здесь не был. Вижу троих ребятишек, карабкающихся на турникеты возле входных ворот, замечаю двоих учителей, которые были у меня в первом или втором классе, но ничего им не говорю. Вместо этого смотрю в окно класса, где маленькая девочка рисует город. Слышно, как в соседнем классе репетирует кружок пения, разучивая песни, о существовании которых я давно забыл: «Паучок-невеличка», «Белая уточка».

Я часто проезжал мимо школы. Каждый раз, отвозя сестер в их школу, я подъезжал и к своей и видел, как малыши садятся по желтым автобусам или как веселятся перед занятиями учителя на автостоянке. Я не думаю, что кто-нибудь еще, ходивший в эту школу, заскакивал ее проведать или выходил из машины, проезжая мимо; никого из тех, что помнил, я не видел. Однажды я увидел стоящего возле забора подростка, с которым, может быть, ходил в первый класс, вцепившегося в решетку, взгляд устремлен вдаль, – и сказал себе, что парень, должно быть, живет неподалеку, что-нибудь в этом роде, поэтому он и стоит здесь один, как я.

Я сажусь на скамейку, закуриваю сигарету, замечаю два таксофона, вспоминаю, что раньше таксофонов не было. Несколько матерей забирают детей из школы, дети, заметив их, через двор несутся к ним в объятия, и вид детей, бегущих по асфальту, умиротворяет меня. Я обнаруживаю, что вхожу в старый одноэтажный дом, твердо уверенный, что здесь в третьем классе находилась моя классная комната.

Здание подготовлено к сносу. Рядом с заброшенным домом находится старый кафетерий, он пустой, и его тоже сносят. Краска на обоих зданиях поблекла, отваливается большими бледно-зелеными кусками.

Я иду к другому зданию, захожу в открытую дверь. На доске написано задание на дом; внимательно прочитав его, прохожу к шкафчикам, но не могу найти свой. Не могу вспомнить, который был мой. Иду в мужскую уборную, выдавливаю жидкого мыла. Подбираю в аудитории пожелтевший журнал, беру несколько нот на рояле. Я играл на рояле, этом же рояле, на рождественском вечере во втором классе; беру еще несколько аккордов того старого гимна, они звенят в пустой аудитории, отдаваясь эхом. Почему-то я пугаюсь и оставляю комнату. На улице двое ребят играют в гандбол. Игра, о существовании которой я забыл. Выхожу из школы не оборачиваясь, сажусь в машину и уезжаю.