Гламорама - Эллис Брет Истон - Страница 74

— Зайка, — начинаю я, — ты не представляешь себе… По-прежнему держа меня за руку, она отворачивается и идет, прокладывая путь в тумане; мне трудно поспевать за ее широкими, размашистыми шагами, и я бормочу: «Зайка, зайка — помедленнее!», — но тем не менее позволяю ей тянуть меня по направлению к моей каюте.

Достигнув двери, запыхавшись и непрестанно хихикая, я достаю ключ из кармана и тут же его роняю («У меня от тебя напрочь башню сносит, зайка!»), затем я наклоняюсь, шарю в поисках ключа, но она хватает его первой, а я пытаюсь вырвать его у нее из рук, но когда я встаю, глотая ртом воздух, она уже открывает дверь и заходит в комнату, затаскивая меня следом за собой и выключая свет, так и не поворачиваясь ко мне лицом. Я падаю на кровать и, когда моя гостья проходит мимо, хватаю ее за ногу.

— Я вернусь через минутку, — говорит она из ванной перед тем как закрыть дверь.

Ворча, я сажусь на кровати, стягиваю с себя туфли, швыряю их на пол прямо рядом с кроватью, а затем пытаюсь дотянуться до выключателей, чтобы зажечь хоть какой-нибудь свет, но у меня это не получается, и внезапно до меня доходит, что я слишком вымотан и слишком пьян для того, чтобы заниматься чем-либо прямо сейчас.

— Послушай, зайка, — взываю я. — Может, не будем гасить свет?

Я снова падаю на кровать.

— Дорогая?

Дверь ванной открывается, и фигура Марины на миг появляется в дверном проеме; капюшон теперь уже опущен на плечи, но как я ни напрягаю зрение, мне не удается рассмотреть черты ее лица, поскольку она ярко освещена сзади, и поэтому я вижу только темный силуэт, который движется ко мне, дверь медленно прикрывается у нее за спиной, а в комнате стоит такой холод, что в приглушенном свете, вырывающемся из ванной комнаты, видно, как мое дыхание превращается в пар, и тогда она становится на колени передо мной, длинные волосы скрывают ее лицо, и она стягивает с меня брюки от смокинга вместе с трусами от Calvin Klein и швыряет их в угол, а затем, взявшись руками за мои бедра, разводит их в сторону, просовывает голову между ними, и член мой неожиданно оказывается — совершенно неожиданно — твердым как сталь, и она начинает лизать языком вокруг головки, одновременно посасывая, а ее рука сдавливает основание, а затем, продолжая держать головку во рту, она начинает двигать рукой.

— Я хочу поцеловать тебя, — удается простонать мне, и я хватаю ее под руки и пытаюсь затянуть на себя сверху, но ее руки скрыты под объемистой курткой, которую наконец мне удается слегка стянуть, обнажив при этом бледные мускулистые плечи и на правой лопатке — что-то напоминающее татуировку, частично скрытую бретелькой майки. Вытягивая руку, я пытаюсь потрогать татуировку.

— Быстрее, — стону я, — раздевайся! — но она вновь отталкивает мои руки, а мой член входит в ее рот и выходит из него, длинные волосы скользят по моим бедрам, ее язык умело вылизывает мой стержень, и когда я изгибаюсь так, что мне удается погрузить ей в горло всю длину моего отростка, держась обеими руками за мои бедра, она начинает заглатывать его все глубже и глубже, а я тихо постанываю и задираю рубашку, изо всех сил пытаясь не кончить, а затем я начинаю возбуждать себя свободной рукой, в то время как она вылизывает мои яйца, одновременно нажимая пальцем на мое анальное отверстие, и хотя я пытаюсь уклониться, она погружает палец в дырку и тут я кончаю, а затем я лежу на полу, глотая ртом воздух, а все вокруг вертится волчком, и словно сквозь мутное стекло я вижу, как она ходит по комнате и роется по ящикам, и мне удается прошептать только: «Почему ты в парике?» — перед тем как я окончательно теряю сознание, а мне этого совсем не хочется, потому что я еще не сделал с ней и сотой доли того, что мне хотелось бы.

5

К жизни меня возвращает полуденный гудок. Ночью, после того как я отрубился, кто-то замотал меня в простыню, не сняв при этом ни смокинга, ни галстука-бабочки. Я больше не могу неподвижно лежать в эмбриональной позиции — в первую очередь потому, что у меня болит все тело — поэтому я тянусь к телефону, но на полпути осознаю, что я все равно пропустил бранч, и поэтому нет никаких шансов поесть в ближайшее время, поэтому я бросаю мысль заказать еду в номер. Мне жутко хочется пить, поэтому я встаю, делаю несколько шагов негнущимися ногами, стеная при этом: «Я вас умоляю! Нет, я вас умоляю!», затем жадно пью воду из крана, которая оказывается отвратительной на вкус, а затем в ужасе разглядываю свое отражение в зеркале: мое лицо выглядит так, словно его высушили на солнце, а затем чем-то забрызгали, волосы на голове торчат в разные стороны по самой что ни на есть отстойной моде 80-х, а растительность на животе сбилась в колтун, склеенный засохшей спермой. После душа жизнь начинает казаться более или менее сносной, а день не таким ужасным. Я одеваюсь, принимаю три таблетки адвила, закапываю в глаза визин, а затем валюсь бесформенной кучей на кровать.

Я набираю каюту Марины, но никто не снимает трубку.

4

Я нахожу каюту Марины и стучусь в дверь, но, как и следовало ожидать, никто не отвечает, и дверь заперта. Я стучусь опять, прикладываю ухо к двери: тишина. Я переминаюсь с ноги на ногу в коридоре, по-прежнему ничего не соображая и обдумывая, что я скажу после того, как извинюсь за то, что вчера был пьян, и тут замечаю горничных, которые закончили убирать каюту через пять дверей от Марининои и теперь медленно направляются в мою сторону. Я решаю прогуляться по штирборту, но мне удается пройти совсем немного, бормоча что-то себе под нос, когда холодный атлантический ветер заставляет меня повернуться назад и вернуться к двери каюты. На этот раз она оказывается открытой, и горничная подает мне идею войти, оставив в открытом проеме огромный полотняный мешок, доверху наполненный грязным бельем.

Я стучусь, заглядываю внутрь, прочищаю горло, вынуждая горничную, меняющую постель, посмотреть в мою сторону. Без тени улыбки она произносит с высокомерным шотландским акцентом:

— Чем я могу вам помочь?

— Привет, — говорю я, безуспешно пытаясь изобразить радушие. — Я ищу девушку, которая жила в этой комнате.

— И что? — говорит горничная, держа в руках простыни.

— Я, э-э-э, кое-что здесь оставил, — говорю я, заходя в каюту и отмечая про себя нераспечатанную и перевернутую корзинку с фруктами на туалетном столике, телефон, по которому Марина звонила мне и который вместо того, чтобы стоять на тумбочке, находится на полу рядом с кроватью, как будто тот, кто последним им пользовался, бросил его и поспешно спрятался за кроватью.

— Сэр, — нетерпеливо начинает горничная.

— Все в порядке, не волнуйтесь, — говорю я. — Она — моя приятельница.

— Сэр, не могли бы вы зайти попозже?

— Нет, нет, я сейчас, — говорю я, осознавая, что комната выглядит так, словно в ней никто никогда не жил.

— Сэр, вам следует дождаться, пока…

Я машу рукой и говорю невнятно:

— Я же сказал, что все в порядке.

Стенной шкаф абсолютно пуст: ни одежды, ни чемоданов, ни даже вешалок. Я закрываю его, прохожу мимо горничной к туалетному столику и начинаю открывать ящики. Они тоже все пустые.

— Сэр, прошу вас покинуть каюту, — говорит горничная, весьма недоброжелательно глядя на меня. — Если вы не уйдете, я буду вынуждена вызвать охранников.

Игнорируя ее, я продолжаю обследовать каюту и замечаю, что стенной сейф открыт и сумка — нейлоновая, с фирменным металлическим треугольником Prada — высовывается оттуда. Я направляюсь к сейфу и слышу, что у меня за спиной горничная выходит из каюты.

Осторожно я открываю сумку и заглядываю внутрь: внутри нет ничего, если не считать конверта.

Меня внезапно начинает поташнивать, дыхание перехватывает, и похмелье наваливается на меня с новой силой, когда я извлекаю из конверта пачку «поляроидов».

Фотографий всего восемь, и на каждой из них — я. Две сняты за кулисами на концерте Wallflowers — на заднем плане виден плакат группы, передо мной, перекинув полотенце через плечо, с красным пластиковым стаканчиком в руке стоит потный Джейкоб Дилан. Две другие сняты во время фотосессии для какого-то журнала: в кадре чьи-то руки с кисточкой наносят грим на мое лицо, мои веки блаженно сомкнуты, Брижитт Ланком устанавливает рядом свой фотоаппарат. На остальных четырех: я стою возле бассейна в трусах и куртке, наброшенной на голое тело, кругом по земле разбросаны матрацы, еще на двух — огромное оранжевое солнце пробивается сквозь смог, а за длинной стеклянной загородкой, рядом с которой стоит молоденькая японская официантка в саронге, — панорама Лос-Анджелеса. И на последних двух дело происходит в сумерках, рука Рэнда Гербера лежит у меня на плече, в то время как кто-то разжигает полинезийские факелы, установленные на стоящей рядом подставке. Это место мне знакомо по многочисленным фотографиям в журналах — это «Sky Bar» в недавно открывшемся отеле «Mondrian». Но нос у меня другой, шире, несколько более плоский, и глаза расположены слишком близко, подбородок более выдающийся и на нем — ямочка, и волосы я никогда не зачесывал на сторону.