Последний волк - Эрлих Генрих Владимирович - Страница 20

Рассвело. Город затих грудой камней. Невидимое пока солнце искрилось на высоких стеклянных башенках. Легкий ветер с заката выдул туман и принес с собой какие-то новые, чуть уловимые, но сладостные запахи. И в какой-то момент единственным звуком, который слышал Волк, было чириканье воробьев, слетевшихся на потерянную кем-то вечером булку.

– Странные они создания, двуногие, – размышлял Волк, продолжая свой устремленный бег, – ведь как сейчас хорошо вокруг, даже здесь хорошо! А они спят в своих логовищах, заткнув все щели. Ну и пусть спят! Мне же лучше.

Но город просыпался. Волк ловил в прозрачных панцирях первых пролетавших черепах удивленные взгляды двуногих, ему стало казаться, что и все дома вокруг внимательно следят за ним своими многочисленными глазами и он решил, что лучше где-нибудь отлежаться и продолжить путь вечером, когда все станет серым.

Ему повезло. Он недолго высматривал место, которое, находясь в сердцевине муравейника, тем не менее было бы отгорожено от него. Вскоре он наткнулся на скопище черных и серых огромных блоков, похожих чем-то на глаз мухи или стрекозы, они состояли из таких же мелких ячеечек со слегка видными перегородками, и все ячейки влажно и чисто светились, впитывая солнечный свет и выбрасывая его наружу своими зеркальными плоскостями. Только размер ячеек был в половину его прыжка, а дорожки, аккуратно огибающие блоки, были длиной в пять или больше кругов. Между блоками проходили улицы, было несколько площадок, засаженных под линейку подстриженными кустами, но совершенно негодными для двуногих, так как там не было излюбленных ими седалищ, на которые они немедленно водружались, едва попав в подобие леса, были и небольшие озерца, слишком правильной формы, чтобы быть естественными, с бьющими посреди них струями воды, как будто смотрители поливали траву, но брызги падали в озерца, вспенивая их гладь, и тоже казались совершенно бессмысленными.

Улицы были пусты и только по прошествии нескольких часов, когда Волк после долгих поисков облюбовал себе место среди купы кустов и погрузился в дневную лежку, на улицах и дорожках появились первые двуногие, кобели с плоскими темными ящиками в руках и суки с маленькими сумками и голыми лапами, потом большие черепахи, из которых под надзором других двуногих, одетых в нечто, отдаленно напоминающее форму смотрителей в зоопарке, появлялись третьи, они были хозяевами всех этих кобелей и сук, это было видно и по тому, как сгибались, пусть чуть заметно, спины встречавших, и по уверенной поступи, и по гордо поднятым головам. От обилия впечатлений, от длинной по приключениям и душевному напряжению пробежки Волк заснул и с небольшими перерывами, когда вблизи вдруг раздавалось подозрительное шарканье или какая-то черепаха испуганно, но коротко вскрикивала, проспал до самого вечера, когда началась уже знакомая суматоха, только в обратном порядке.

Еще не начало смеркаться и было рано двигаться в путь, но тут Волк столкнулся с неожиданностью, впрочем все для него в эти сутки было неожиданным, кроме самого побега. Из видневшихся вдали домов стали выползать двуногие с мерзкими четвероногими на длинных веревках. Отец много порассказал ему об этом гнусном собачьем племени, которое по преданию произошло от самых подлых и слабых волков. Они выскакивали из широко распахивающихся лазов в логовища двуногих и сразу задирали лапу или бесстыдно присаживались, как будто по полдня не имели такой возможности, потом начинали обнюхивать отметины, оставленные вокруг, и, определив все знакомые запахи, принимались подпрыгивать около хозяев, всем своим видом выказывая преданность, благодарность и готовность к любым играм. «Тьфу», – не выдержал Волк такого зрелища и задвинулся еще глубже в кусты.

Он услышал чьи-то легкие шаги, кряхтение, затем шарканье лап и шуршание отбрасываемой земли и вот вдруг перед ним возникло какое-то недоразумение природы, а не дальний потомок волков. Низенькая, так что вполне могла не склоняя головы пройти у Волка под брюхом и тот бы ничего не почувствовал, собачонка, покрытая длинной белой с желтым отливом шерстью, достававшей до земли по всей длине туловища, закрученный в растрепанный пук и торчащий над спиной хвост, маленькие глазки, злобно поблескивающие сквозь волнистые пряди шерсти, свисавшие много ниже морды, разжиревшая до одышки, будто час бежала за добычей. Волк лишь открыл глаза, глянул на собачонку и решил, что этого будет достаточно. Но вместо того, чтобы немедленно убраться подальше, поджав хвост, этот клубок шерсти вдруг стал издавать визгливые резкие звуки, которые вероятно считал грозным лаем, и даже стал по полшага наступать на Волка. «Кэри, Кэри, девочка моя, где ты?» – доносилось с другой стороны сквера. «Какие они тут невоспитанные», – подумал Волк, удивленно подняв бровь. Этот истошный лай, эти крики хозяйки, тяжело стремящейся на выручку своей питомице, стали действовать Волку на нервы, к тому же он опасался, что на них сбегутся другие двуногие, открыв его временное пристанище. И Волк встал, сделал два неспешных шага навстречу собачонке и молча вонзил зубы ей в загривок. Лай взлетел до визга и мгновенно опал. Струя теплой крови ударила Волку в рот, напомнив, что он уже целый день ничего не ел, а устал порядочно, и он, превозмогая отвращение – столько шерсти на такой маленький кусок мяса, разодрал собачонку на части и утолил первый голод. Шаги хозяйки собачонки сотрясали землю уже совсем близко и Волк проскользнул между кустами и побежал, как и было наказано – на холод. По дороге он остановился у озерца и, с мстительным удовлетворением вслушиваясь в далекий истерический вскрик хозяйки, напился, окрашивая чистую воду кровавыми разводами.

Первые часы он выбирал тихие переулки, но под конец, осмелев, он уже открыто бежал по улице и люди, весь день на работе и дома обсуждавшие мигом разлетевшуюся весть о его побеге, с воплями жались к стенам домов, и машины, когда его выносило на мостовую, резко тормозили, объезжали его и останавливались, оглядываясь, но первый страх проходил и все они начинали громко хлопать в ладоши, залихватски свистеть, жать в клаксоны и кричать: «Молодец, Волк! Задай им!» – и эти ободряющие крики были ему приятны, они наполняли его силой, расправляли плечи и поднимали выше его гордую красивую голову, и он, как впрочем и приветствовавшие его люди, не задумывался над тем, что он должен задать и кому это – им.

Он вырывался из тисков города. Все больше становилось парков и темных огороженных глухими заборами пространств, все меньше широких улиц и света, только изредка светили маленькие луны на высоких изогнутых стойках. Но леса, как его описывал отец, восхитительно благоухающего и влажно-нежного, тихо-говорливого и добычливого, все не было. Всюду чувствовалось недавнее и частое присутствие двуногих: в неестественно прямых аллеях и дорожках, в обрывках газет, в дребезжании сталкивающихся металлических банок и стеклянных бутылок. Всюду чувствовался запах собак, но если на городских улицах и в скверах к нему примешивался запах лежбищ двуногих и пахучей дряни, которой моют шерсть – Волк испытал это несколько раз на своей шкуре в зоопарке, то здесь пахло собаками, живущими на воле и спящими на земле, что немного примирило Волка.

Вот и последние жилища двуногих остались за спиной и потянулось огромное поле, заваленное всем, что только могло выбросить из себя чрево огромного города: вонючие тряпки и расползшаяся от дождей бумага, разбитые панцири черепах двуногих и битое стекло, обломки досок и камней, разлагающиеся остатки пищи и трупы собак и кошек, множество покореженных, разломанных, сдавленных, треснутых предметов, назначения которых Волк не знал и даже не мог предположить. Все это годами наслаивалось, утрамбовывалось, подгнивало. Поверх этой новой земли двуногих тянулись самые настоящие дороги, укатанные черепахами, по которым они день изо дня стаскивали сюда свою добычу. Местами из-под этих пластов пробивался густой, едкий дым от тлеющего мусора, но он был заметен и не так страшен, как бесцветный газ, вырывавшийся через небольшие дыры из недр этой кучи. Волк, сунувший из любопытства нос в такую дыру, походившую на нору суслика в описаниях отца, глотнул его и надолго закашлялся, проклиная двуногих и зарекаясь от охоты до настоящего леса. Он теперь двигался очень медленно, осторожно ставя лапы, опасаясь торчащих в разные стороны кусков труб, острых щепок и разбитых бутылок. Потом наткнулся на торную тропу, наполненную запахами самых разных собак и уходившую в нужном ему направлении – на холод. Он приободрился и пошел по следу, надеясь, что он выведет его из этой мертвой земли двуногих к лесу или хотя бы к стае, пусть и презренных, но сородичей, которые может быть укажут ему дорогу дальше.