Уарда - Эберс Георг Мориц - Страница 99

У дверей хижины Пентаура приветствовали спутники дочери фараона. Царедворец, правда, все время поглядывал на него с явной тревогой. Хотя фараон, отправляясь в поход, и приказал ему во всем повиноваться Бент-Анат, словно она – сама царица, но такой выбор будущего супруга был, конечно, делом неслыханным. Что скажет на это сам Рамсес?..

Неферт же с восторгом смотрела на Пентаура и уверяла всех, что он удивительно похож на ее покойного дядю, отца Паакера, точно он его младший брат.

Уарда не могла нарадоваться на него и на свою госпожу, буквально не сводя с них глаз. Правда, она уже не смотрела на Пентаура как на какое-то высшее существо, но счастье этой пары, казалось ей, сулило радость и для Неферт, а быть может, и для нее самой.

Врач Небсехт скромно держался на почтительном расстоянии от них. Терзавшая его головная боль прошла благодаря свежему горному воздуху. Когда же Пентаур подошел и протянул ему руку, он воскликнул:

– Настал конец нашим нелепым перебранкам! Как причудливо все же складываются человеческие судьбы! Отныне в спорах с тобой я неизменно буду побежден, ибо все несозвучия твоей жизни искусно устранены тем великим творцом мелодий, к которому ты обращаешь свои молитвы.

– Ты говоришь так, словно жалеешь об этом; но я уверен, что и для тебя все обернется к лучшему.

– Едва ли, – возразил врач. – Теперь мне все стало ясно. Каждый человек – словно музыкальный инструмент, сделанный в неведомой мастерской из хорошего или плохого дерева, искусной или неискусной рукой, но еще до его рождения. Что-то или кто-то – безразлично, как мы это назовем, – играет на каждом инструменте и в зависимости от того, как он сделан, извлекает из него чистые или фальшивые звуки. Ты – эолова арфа, издающая чарующий звон, когда тебя касаются дуновения судьбы, ну, а я – всего лишь флюгер и стараюсь правильно указать, откуда дует ветер, но с таким пронзительным и противным скрипом, что у меня самого и у других уши болят. Я вполне доволен, когда лодочнику порой удается правильно поставить по моему указанию парус. Однако даже это, в сущности, мне безразлично. Буду вертеться и указывать направление ветра, пусть даже другие не замечают этого; что ж поделаешь!

Когда Пентаур и его возлюбленная со своей свитой покинули хижину гостеприимного охотника, щедро наградив его, солнце уже клонилось к закату и зубчатая вершина горы горела в его лучах, как будто была сделана из рубина, а внутри ее пылал огонь.

На следующее утро Бент-Анат со своими спутниками двинулась к ставке фараона Рамсеса. Вождь амалекитян Абохараб сопровождал их. Среди его воинов оказался и отец Уарды. Во время боя в оазисе он был взят в плен, а теперь освобожден по просьбе Бент-Анат.

На первом же привале все попросили рыжебородого воина рассказать, как ему удалось отправить Пентаура вместо каменоломен Хенну в горные рудники на Синайском полуострове. Он повел свой рассказ просто и бесхитростно.

– Я узнал от Уарды, куда должны были послать человека, рисковавшего жизнью ради нас, бедняков. «Я должен спасти его», – твердил я себе все время. Но вот подумать, измыслить какой-нибудь план – это не по моей части, тут я никогда не знал удачи. Поэтому скорее всего дело дошло бы до простого применения силы и могло бы плохо кончиться, если бы один человек не навел меня на счастливую мысль, еще до того как Уарда рассказала мне о беде, нависшей над Пентауром. Вот как это случилось. Я должен был перевезти через Нил людей, приговоренных к каторге, и доставить их на пристань в некрополе. Им предстояло плыть на рудники Мафката. На том берегу, в Фивах, этим несчастным разрешили попрощаться со своими родными и друзьями. Сотни раз доводилось мне видеть эту картину, но никак не могу я привыкнуть к ней… а ведь ко многому другому в конце концов становишься безразличным! Громкий плач и истошные вопли – это еще не самое страшное. Те, что кричат громче всех, как я заметил, быстро привыкают и примиряются со своей участью, но вот те, у которых лица бледнее воска и зубы стучат, точно они продрогли, а глаза глядят в пустоту без единой слезинки, – их горе поразило до самой глубины души. И в этот раз я тоже увидел много горя, слышал крики и видел безмолвные страдания. Но больше всех пожалел я одного человека, которого знал уже давно. Его звали Хуни; он состоял при храме Амона надсмотрщиком над слугами, которые ухаживают за священным бараном. Я часто встречал его еще в то время, когда стерег рабочих, заканчивавших отделку огромных колонных зал. Все его уважали, а службу свою он исполнял безупречно. Но однажды он все же допустил оплошность. Это было в ту самую ночь, когда волки ворвались в храм, разорвали барана и его священное сердце чудом переселилось в грудь пророка Руи. Кто-то должен был поплатиться за это, и выбор пал на несчастного Хуни. За нерадивость беднягу приговорили к каторжным работам на рудниках Мафката. Теперь уж его преемник будет глядеть в оба! Никто не провожал бедного Хуни, хотя я знал, что у него есть жена и целый выводок детишек. Так и сидел он там один-одинешенек, серый, как пепел, и видно было, что безмолвное горе гложет его сердце. Я подошел и спросил, почему его никто не провожает. Он ответил, что попрощался со своей семьей еще дома – дети не должны видеть его среди воров и убийц. Восемь голодных и беззащитных ребятишек остались с женой, да еще как на грех, совсем недавно пожар поглотил все, что у них было. Дома не найти ни крошки, чтобы заткнуть голодные рты! Не вдруг рассказал он мне все это, нет, губы его медленно роняли эти ужасные слова, они падали, словно финики из продранного мешка. Мне приходилось подбирать каждое… «Что ж, пусть меня сошлют на золотые рудники, – с бешеной злобой вдруг сказал он, видя, что я ему сочувствую. – Но то, что мои дети обречены на голод и холод, – это!. это!..» Так и не договорив, он ударил себя кулаком по лбу. Я же пошел попрощаться с Уардой и по дороге все время слышал его пресекшийся голос: «Это! это!.. » – и видел перед собой беднягу и его восьмерых беззащитных детишек. «Будь я богат, – думал я, – уж ему-то я бы помог». Пришел я к дочери, и тут вдруг она рассказывает мне о целой куче денег, которые подарил ей врач Небсехт, и предлагает их мне, чтобы спасти Пентаура. Тут-то меня и осенило: а что если деньги получат дети Хуни, а сам он отправится за это в Эфиопию! Я поспешил в гавань, переговорил с ним, он охотно согласился, я отдал деньги его жене, а ночью, во время погрузки на суда, мне удалось поменять их местами. Пентаур попал на мою барку под его именем, а Хуни уехал на юг под именем Пентаура. Я не скрыл от него, что попадет он не в Хенну, а на золотые рудники, потому что ведь никого не бывает так тяжко обманывать, как тех людей, которых обмануть легче всего. Странное дело: ведь до чего приятно надуть хитреца или богача, но у кого хватит духу обмануть ребенка или больного? Хуни, разумеется, без единой жалобы, нырнул бы головой в кипящую смолу, лишь бы спасти своих детей, а поэтому расстался со мной веселый и радостный. Ну, а все остальное вы сами знаете, В Сирии в это время года идут дожди, и вам придется нелегко. Я знаю эту страну, потому что не раз приходилось мне гонять оттуда в Египет пленных; к тому же пять лет я провел там в отряде великого махора – отца Паакера.

Бент-Анат поблагодарила отважного воина, а Пентаур и Небсехт рассказали о том, что было дальше.

– Во время нашего путешествия я очень тревожился за Пентаура, – сказал Небсехт, – я видел, как он сохнет от тоски. Но в пустыне он взял себя в руки и, когда мы отдыхали, частенько вполголоса пел мне чудные песни, сочиненные им во время переходов.

– Странное дело! – воскликнула Бент-Анат. – Ведь и мне в пустыне стало как-то легче!

– Прочти нам стихи о цветке бейтран, – попросил Небсехт поэта.

– Знаешь ли ты этот цветок? – обратился Пентаур к дочери фараона. – Он и здесь попадается на каждом шагу. Да вот он! Понюхай, какой у него аромат, если растереть в пальцах его лепестки или стебель. А стишок мой очень прост. Я сочинил его после моих песен, а лучшие из них ты уже знаешь.