Уарда - Эберс Георг Мориц - Страница 60

Каждый член тела покойника с помощью священных масел, амулетов и изречений посвящался какому-нибудь божеству. Для каждого мускула предназначался специально приготовленный кусок ткани, за каждое снадобье и каждую пелену нужно было благодарить какое-нибудь божество [156], а разноголосые песнопения, снующие взад и вперед фигуры в масках, резкий аромат всевозможных благовоний действовали на посетителей одуряюще.

Сам дом бальзамировщиков и его окрестности были пропитаны резким запахом разных смол, сладким ароматом розового масла, мускуса и других благовоний.

Когда дул юго-западный ветер, он порой доносил эти запахи через Нил до самых Фив, и это считалось дурным знаком, причем не без основания, потому что с юго-запада дул ветер из пустыни; он лишал людей сил, грозил караванам гибелью. Перед домом с образцами кучками стояли люди – они собрались вокруг тех, кому пришли выразить свое искреннее соболезнование по поводу тяжкой утраты. Но вот появился еще один человек – это был управитель жертвенной бойни храма Амона. Многие из присутствующих, видимо, знали его, так как почтительно ему кланялись. Прежде чем выразить свое coбoлeзнование вдове пророка Руи, он в ужасе сообщил, что на той стороне Нила, в самом храме царя богов – Амона, произошло страшное событие, несомненно, предвещающее несчастье.

Окруженный толпой любопытных слушателей, он поведал им вот что: везир Ани, возликовав после победы своих отрядов, посланных им в Эфиопию, велел выдать всем воинам фиванского гарнизона, а также стражникам храма вдоволь вина; но пока все они пировали, в стойла священных овнов бога Амона ворвались волки. Несколько животных счастливо избежали гибели в их зубах, но великолепного барана, присланного в дар храму самим Рамсесом из Мендеса [157], еще когда он отправлялся на войну, барана, которого бог Амон избрал вместилищем своей души, стражники нашли растерзанным. Обезумев от страха, они тотчас же разнесли по городу эту печальную весть. Но этого мало – в тот же час из Мемфиса пришло известие о кончине священного быка Аписа.

Едва управитель жертвенной бойни закончил свой рассказ, как собравшиеся огласили всю местность горестными воплями, причем сам он, а также вдова пророка Руи присоединили свои голоса к этому хору.

Из дома выбежали продавцы и чиновники, из зал для бальзамирования – тарихевты, парасхиты и их помощники, из ткацких мастерских – рабочие, работницы и надсмотрщики. Узнав о случившемся, все они тоже принялись выражать свою скорбь, крича и завывая, посыпая себе головы пылью и размазывая ее по лицу.

Поднялся дикий, невыносимый шум.

Когда страсти несколько утихли и все разошлись по своим местам, явственно послышался доносимый свежим восточным ветерком жалобный вой жителей некрополя, а может быть, даже голоса жителей Фив с того берега Нила.

– Ну, теперь-то уж дурные вести от фараона не заставят себя долго ждать, – торжественно изрек управитель бойни. – А смерть овна, нареченного нами его именем, огорчит его много больше, чем кончина Аписа. Да, дурное, очень дурное предзнаменование!

– Мой покойный супруг Осирис-Руи давно уже предвидел все это, – столь же торжественно заявила вдова пророка. – Если бы я только посмела, то могла бы рассказать вам такое, что многим пришлось бы не по вкусу.

Управитель бойни ухмыльнулся, так как знал, что пророк храма Хатшепсут был ярым приверженцем свергнутой династии.

– Рамсеса-Солнце могут, пожалуй, закрыть облака, но его заката не дождутся ни те, кто его страшится, ни те, кто об этом мечтает, – грозно сказал он.

Холодно откланявшись, он направился к дому ткачей, где у него было дело, а вдова села в свои носилки, ожидавшие ее у ворот.

Старый парасхит Пинем вместе со своими товарищами, выразив свою скорбь по поводу гибели священных животных, сидел теперь в зале для вскрытия трупов, прямо на каменном полу, намереваясь подкрепиться, ибо уже настало время обеда.

Каменный зал, где он собирался пообедать, был скудно освещен. Свет проникал сюда лишь через небольшое отверстие в крыше; сейчас над ней в зените стояло солнце, прорезая царивший здесь сумрак пучком ярких лучей, в которых мелькали и резвились мириады пылинок. У стен стояли ящики для мумий, а на гладко отполированных столах лежали трупы, прикрытые кусками грубой ткани. Словно ночью, по полу торопливо пробегали крысы, а из широких трещин между плитами пола не спеша выползали скорпионы.

Старый парасхит давно уже перестал обращать внимание на окружавшие его страхи. Расстелив перед собой тряпицу, он, не торопясь, принялся раскладывать на ней нехитрую снедь, сунутую старухой в его мешочек: половину лепешки, щепотку соли и редьку. Однако в мешочке неожиданно оказалось еще что-то. В недоумении сунул он туда руку и достал кусок мяса, завернутый в виноградные листья. Это старая Хект принесла вчера из Фив для Уарды целый газелий окорок, и только сейчас старик понял, что женщины тайком положили ему кусок этого окорока, чтобы он сытно пообедал. С умилением смотрел он на этот щедрый дар, не решаясь к нему прикоснуться: ему казалось, что, съев этот кусок, он ограбит Уарду. Жуя свою лепешку с редькой, он поглядывал на мясо, словно на драгоценность, а когда какая-то муха осмелилась усесться на него, он с негодованием ее раздавил.

Наконец, Пинем все же отведал мяса и вспомнил о прежних своих трапезах. Как часто он находил тогда в мешочке цветок! Это Уарда клала его вместе с едой, чтобы доставить деду удовольствие. Его добрые глаза увлажнились, а сердце преисполнилось благодарности к внучке за эту любовь к нему. Он поднял глаза, и взгляд его случайно упал на стол с трупами. «Что было бы со мной, – спрашивал он сам себя, – если бы вместо пророка Руи, сердце которого я украл, там, на столе, неподвижно лежало бы светлое солнце моей старости – моя внучка? » От этой мысли по спине у него забегали мурашки, и он подумал, что даже собственное его сердце было бы не слишком дорогой платой врачу, спасшему жизнь Уарды. Но все-таки… за свою долгую жизнь он испытал столько горя и унижений, что ему трудно было отказаться от мысли о лучшей доле в потустороннем мире. Расстроенный этой мыслью, он схватил расписку, которую дал ему врач Небсехт, поднял ее обеими руками вверх, как бы желая показать богам, и вознес молитву к владыкам подземного царства и особенно к судьям, заседающим в зале истины и справедливости, чтобы они не вменили ему в вину то, что он совершил не для себя, а для другого, и не отказали в оправдании пророку за то, что он похитил у него сердце.

В то самое время, когда душа его возносилась к богам в смиренной молитве, перед домом вдруг послышался какой-то шум. Старику показалось, будто за дверью произносят его имя, и едва успел он встать, напряженно прислушиваясь, как дверь распахнулась, вошел тарихевт и приказал ему следовать за собой.

У самого входа в залы, наполненные смолистыми запахами и ароматами, где производилось бальзамирование, стояла целая толпа тарихевтов… они внимательно разглядывали какой-то предмет, лежавший в алебастровой чаше. У старика подогнулись колени, когда он увидел баранье сердце, положенное им среди внутренностей пророка Руи.

Старший тарихевт спросил, он ли вскрывал тело умершего пророка.

Пинем, запинаясь, подтвердил это.

– Действительно ли это сердце пророка? – продолжал старший тарихевт.

Старик кивнул головой.

Не обращая больше внимания на старика, тарихевты начали перешептываться, один из них куда-то побежал и вскоре вернулся с управителем жертвенной бойни храма Амона в Фивах, которого он нашел в доме ткачей. С ними пришел и глава всех колхитов.

– Покажи-ка мне сердце, – сказал управитель, подходя к тарихевтам. – Я и в потемках сумею разглядеть, что к чему. Я каждый день проверяю по меньшей мере сотню сердец. Давайте-ка его сюда! Клянусь всеми богами неба и преисподней– это сердце барана!