Уарда - Эберс Георг Мориц - Страница 109

– Они и провозгласят тебя фараоном, как только эти выскочки сгорят заживо! – воскликнула Катути. – Стоит только крикнуть одному, как за ним последуют другие, и пусть ты даже разгневал Амени, все же он присягнет тебе охотнее, чем Рамсесу. А вот сам он едет, и уже поднимают флаги!

– Они приближаются, – слабым голосом проговорил везир и в легком замешательстве продолжал: – И вот еще что: позаботься о том, чтобы дочь фараона Бент-Анат заняла отведенные ей комнаты… Она не должна сгореть!

– Ах, ты еще не забыл о ней! – лукаво, но вместе с тем горько усмехаясь, сказала Катути. – Не беспокойся: ее комнаты находятся внизу и к тому же она будет предупреждена.

Ани распрощался с вдовой.

Бросив напоследок еще один взгляд на огромный зал, он тяжело вздохнул:

– Как тоскливо у меня на сердце! Как мне хотелось бы, чтобы этот день и ночь уже миновали!

– Ты напоминаешь мне наш разукрашенный праздничный зал, – с усмешкой проговорила Катути. – Сейчас он пуст и выглядит почти зловеще, но сегодня вечером, когда его заполнят гости, все будет выглядеть иначе. Ты рожден быть царем, но ты не царь! Самим собой ты станешь лишь тогда, когда корона и скипетр будут принадлежать тебе.

Ани благодарно улыбнулся ей и ушел. Оставшись одна, Катути пробормотала про себя:

– Бент-Анат сгорит вместе со всеми. У меня нет никакого желания делить с ней власть над ним.

В Пелусий со всех концов Египта стекались мужчины и женщины, чтобы встретить возвращающегося победителя [217] и его войска на границе государства.

Каждая мало-мальски значительная жреческая община выслала своих представителей для встречи Рамсеса; депутация фиванского некрополя состояла из пяти человек во главе с верховным жрецом Амени и вторым пророком Дома Сети стариком Гагабу.

Торжественно шествовали облаченные в белое служители божества прямо к мосту. Этот мост, перекинутый через восточный, пелусийский, рукав Нила, являлся как бы воротами в египетские земли, которые оплодотворялись уже водами священной реки.

Шествие жрецов возглавляла депутация особо чтимого храма Пта в Мемфисе, основанного, как говорят, еще Мина, первым царем, носившим корону Верхнего и Нижнего Египта. Главой этого храма, как мы уже знаем, был назначен старший сын Рамсеса – Хаемусет. Следом шли жрецы не менее почитаемого храма в Гелиополе, а уже за ними – представители фиванского государственного храма и некрополя.

Лишь немногие из этих жреческих депутатов были облачены в скромные белые одежды служителей божества; почти все они носили шкуры пантер, так как это были пророки. У каждого в руке был длинный посох, украшенный розами, лилиями и обвитый зелеными листьями; многие несли отлитые из золота руки, в ладонях которых при приближении фараона должны были загореться благовонные курения.

Среди жрецов храма Амона в Фивах были также знатные женщины, посвятившие себя культу этого бога. [218] Вместе с ними шла и Катути, недавно приобщенная к их числу по особой просьбе везира.

Верховный жрец Амени, глубоко задумавшись, шел рядом с пророком Гагабу.

– Вот видишь, все вышло совсем не так, как мы думали и желали, – тихо проговорил старик, обращаясь к Амени. – Поистине мы подобны гонцам с запечатанными письмами; кто знает их содержание?

– Я лично приветствую Рамсеса от чистого сердца, – сказал Амени. – После всего, что случилось с ним под Кадешем, он возвращается домой уже далеко не таким, каким отправился на войну. Я знаю, что он теперь в долгу перед Амоном! Своего любимого сына он уже поставил служить божеству Мемфиса. Ведь он дал обет воздвигать великолепные храмы и приносить богатые дары богам, а фараон умеет держать свои обещания куда лучше, чем вон тот вечно ухмыляющийся и слабовольный человек на колеснице.

– Меня страшит участь Ани, – сказал Гагабу.

– Не бойся, фараон его не накажет, – сказал верховный жрец. – Ему нечего опасаться, потому что он, как тростинка без сильной и надежной опоры, – всего лишь игрушка ветров.

– Но ведь ты сам ждал от него многого!

– Не от него, а через него, направляемого нами, – тихо, но твердо возразил Амени. – Он сам виноват в том, что я отвернулся от него. Он пренебрег первым же нашим требованием – пощадить поэта Пентаура. Он даже не побоялся нарушить клятву, только бы обмануть нас и уничтожить одно из чудеснейших творений богов – каким был этот поэт – из чувства мелочной злобы к нему. Против коварного и хитрого бессилия сражаться труднее, чем против открытой силы. Стоит ли нам награждать короной человека, вероломно похитившего у нас Пентаура? Одинокому человеку трудно бывает свернуть с одного пути, чтобы избрать другой, лучший, трудно отказаться от наполовину осуществленного плана во имя другого, более достойного, – его будут считать легкомысленным. Но мы ни на кого не оглядываемся и, действуя во имя целого, не придерживаемся тех рамок, в которых держат отдельного человека закон и обычаи. Мы отступаем, почти достигнув цели, мы даем пасть тому, кого поднимали, и поднимаем на недосягаемую высоту того, кого сами же повергли во прах. Одним словом, мы вот уже несколько тысячелетий придерживаемся правила: всякий путь хорош, если он ведет к великой цели – обеспечить жрецам господство в стране. Чудом спасшийся Рамсес дал обет возводить храмы, он станет теперь удовлетворять свою жажду деятельности уже не как воин, а как мирный строитель. Мы будем ему нужны, а тем, кто в нас нуждается, мы можем управлять. Поэтому-то я сейчас с искренней радостью преклоняюсь перед сыном Сети.

Тем временем на мачтах около моста взвились флаги, на другом берегу показалась туча пыли, и послышалось ликующее пение труб.

Вот уже стали видны кони, возившие колесницу фараона во время битвы. Правил ими сам Рамсес, и глаза его засияли, когда египтяне, собравшиеся по ту сторону моста, встретили его восторгом и радостью. Десятки тысяч людей со слезами на глазах двинулись к нему, и целый дождь цветов, едва распустившихся бутонов, зеленых листьев и пальмовых ветвей – дары бесчисленных садов Египта – посыпался к его ногам.

Во главе встречающих шел Ани.

Смиренно упав в пыль перед конями фараона, он облобызал землю и протянул повелителю на шелковой подушке вверенный ему скипетр.

Фараон благосклонно подозвал его к себе, а когда Ани схватил край его одежд, чтобы коснуться их губами, Рамсес нагнулся, поцеловал своего везира в лоб, пригласил его взойти на колесницу и править его конями.

Глаза фараона, исполненного благодарности, были влажны от радостных слез.

Да, он не был обманут!

Как всеми любимый благодетель, а не как карающий властелин, мог он войти в страну, величие и процветание которой составляли смысл его жизни.

Глубоко тронутый, принял он приветствия жрецов и помолился вместе с ними на глазах у народа.

Затем он разрешил провести себя к великолепному дворцу, выстроенному специально для него, весело поднялся по парадной лестнице и приветствовал с ее высоты толпу верноподданных, окруживших его дворец. Отсюда он увидал две тысячи богато убранных цветами быков и столько же домашних антилоп – их должны были принести в жертву богам по случаю его счастливого возвращения. Мимо него провели ручных львов и леопардов, пронесли диковинные деревья с покачивающимися на ветвях пестрыми птицами, прошли жирафы, и пронеслись колесницы, запряженные страусами. С особым нетерпением ожидал он шествия, приближавшегося ко дворцу со стороны гавани; впереди этого шествия двигались носилки Бент-Анат.

На глазах у всех собравшихся Рамсес обнял дочь. Ему казалось, что он должен и своим подданным дать возможность разделить с ним то счастье и сердечную благодарность, которые наполняли сейчас все его существо. Никогда его любимая дочь не казалась ему такой прекрасной, как сегодня, и, охваченный волнением, он невольно вспомнил о своей покойной супруге, ибо его дочь все больше и больше становилась похожа на нее.