Тернистым путем [Каракалла] - Эберс Георг Мориц - Страница 10

IV

Дома для приготовления умерших к погребению, ярко сиявшие из тьмы при наступлении ночи, представляли теперь менее блестящее зрелище.

Пыль, поднятая толпой, приглушила свет фонарей и факелов; одни из них догорали, другие погасли, и тяжелый для дыхания запах душистой смолы и других ароматических веществ пахнул на брата и сестру еще с порога. Большой зал, в который они теперь вошли, находился в необозримо длинном одноэтажном здании из необожженного кирпича. Но и от самых простых строений, служивших для всеобщего пользования, греки требовали некоторой красоты, поэтому и дома для бальзамирования были украшены спереди входом с колоннами и стены их были покрыты штукатуркой, на которой пестрели разные изображения, здесь в египетском, там в греческом вкусе. Тут можно было видеть сцены из египетского царства мертвых, там из мифологии эллинов, так как живописец поставил себе задачу сообразоваться с воззрениями и потребностями всех посетителей некрополя.

То, что в эту ночь привлекало больше всего, находилось во внутренних комнатах, потому что снаряжатели умерших выставили здесь все самое лучшее и красивое, что только они могли предложить покупателям.

Староэллинский обычай сжигать мертвых окончил свое существование уже при Антонинах. В прежнее время здесь можно было найти разные украшения для костров; теперь здесь было только то, что относилось к погребению покойных в земле или в особых усыпательницах.

Рядом с саркофагами из мрамора и из грубого камня с пластическими изображениями и без них помещались гробы из дерева и покровы для мумий, к головному концу которых прикреплялось изображение умершего. Вазы и кувшины всякого рода, амулеты различных форм, пряности, бальзамы в склянках и коробках, маленькие фигурки богов и куколки из обожженной глины, аллегорическое значение которых было известно только египтянам, стояли длинными рядами на низких полках. На верхних были выставлены бинты для мумий и покрывала для усопших, здесь из грубой, там из самой тонкой ткани, парики для голого черепа остриженных мертвецов, а также шерстяные венки и простые или художественно вышитые тэнии[12] для эллинских покойников.

Здесь не была пропущена ни одна из множества вещей, которыми александрийцы всех племен и вероисповеданий снабжали и украшали своих усопших.

Некоторые мумии стояли также в готовности для отправления их в другие города. Самые дорогие из них были обернуты тонким полотном розового цвета и обвиты сеткой из шнурков жемчуга и золотых украшений, с обозначением на передней стороне покойного его имени.

В одной узкой и очень длинной комнате были выставлены портреты, которые должны были потом быть прикреплены к головному концу мумий только что умерших людей, бальзамирование которых еще не было окончено.

И здесь лампы большею частью погасли, и конец зала уже пропадал во тьме. Светильники были вновь зажжены только в середине ее, где были выставлены лучшие произведения искусства.

Портреты были написаны на тонких досках из сикоморы или кипариса и большею частью выдавали свое назначение – исчезнуть в глубине какого-нибудь склепа.

Портрет Коринны, написанный Александром, стоял посреди задней стены длинного зала, в хорошем освещении и, как настоящий изумруд от фальшивого, сделанного из зеленого стекла, сплава, выделялся из множества окружавших его картин.

Один зритель указывал другому на это великолепное произведение; но хотя большинство признавало талант художника, который его создал, многие главную заслугу его приписывали очаровательной прелести оригинала. Один из этого чудно гармоничного сочетания линий выводил заключение, что Аристотель прав, усматривая отличительную черту прекрасного в порядке и соразмерности, между тем как другой уверял, что, глядя на это лицо, он признает истину учения Платона о торжестве добра и красоты. Это лицо, говорил он, так невыразимо прекрасно, потому что оно есть зеркальное отражение души, которая, в полном обладании девическою чистотою и добродетелью, не тронутою никакою дисгармонией, снова сделалась бесплотною. Из-за этого завязался горячий спор о сущности красоты и добродетели.

Другие желали получить ближайшие сведения о недавно умершем оригинале портрета.

Богатый отец Коринны и братья его принадлежали к числу самых известных людей в городе. Один, Феофил, был верховным жрецом Сераписа, другой, младший, Зенон, заставил много говорить о себе. Он, особенно в юности, отличался распущенностью, затем оставил торговлю хлебом своей фирмы, может быть, самую обширную в свете, и – это была всем известная тайна – принял крещение.

Набальзамированное тело девушки вместе с портретом предполагалось поместить в наследственной фамильной усыпальнице в Арсинойском округе, где фамилия владела большою поземельною собственностью. Посетители с интересом слушали рассказ бальзамировщика о том, с каким великолепием щедрый отец покойницы намеревался похоронить свою любимую дочь.

Александр и Мелисса вошли в зал при самом начале этого рассказа и слушали, стоя в последнем ряду, позади других посетителей, находившихся между ними и портретом.

Когда рассказчик окончил, любопытные разошлись, и Мелисса могла наконец ближе рассмотреть произведение брата. Она долго стояла, не говоря ни слова, но затем повернула лицо к художнику, и из глубины ее сердца вырвалось восклицание:

– Может быть, красота выше всего в мире!

– Да, – с убеждением отвечал художник. Затем, вновь охваченный чарами, под влиянием которых он находился у смертного ложа Коринны, Александр посмотрел в глубокие темные глаза портрета. Он никогда не видал их взгляда, но передал его верно, отдавшись своему труду со всем страстным влечением чистого сердца ко всему доброму и прекрасному.

Глядя на этот портрет, дочь художника поняла, что так сильно взволновало брата, когда он писал его; но здесь было не место признаваться ему в этом. Она скоро оторвалась от созерцания картины, чтобы еще раз поискать глазами Филиппа и затем просить Александра проводить ее домой.

Александр тоже искал брата, но, как ни были зорки глаза художника, Мелисса, должно быть, видела лучше его. Когда он, уже потеряв всякую надежду, заметил ей, что пора уйти, она указала ему на темный угол зала и тихо проговорила:

– Вон он там.

И в самом деле Филипп сидел там в обществе двух человек: высокого и другого, поменьше ростом, опустив голову на руку, в глубокой тени, на каком-то гробе, между стеной и ящиком для мумии, который до сих пор скрывал его от взглядов брата и сестры. Ухо и сердце были проводниками Мелиссы, но теперь и Александр узнал брата.

Кто был этот человек, так долго удерживавший там, в полутемном углу, гордого и недоступного философа?

Он не принадлежал к числу членов музея, которых Александр знал всех. Сверх того, он был одет не по-гречески, как они, а носил длинную мантию мага. Незнакомец, очевидно, не был человеком незначительным, так как носил свою дорогую одежду с каким-то аристократическим достоинством, и когда Александр подошел к нему ближе, то вспомнил, что уже прежде где-то видел этого высокого длиннобородого мужчину с большою головою, покрытою черными, хорошо умащенными кудрями.

Такое красивое и резко очерченное лицо, такие глаза и такую великолепно-волнистую темную бороду нельзя было забыть. И вдруг в уме Александра пробудилось воспоминание, показавшее ему до осязательности ясно фигуру этого мужчины, еще окутанную полутьмой, а с нею и обстановку, в которой он встретился с ним в первый раз.

Это было на празднестве Диониса.

Среди пьяной толпы, шумно проходившей по улицам, к которой примкнул и Александр в качестве самого разнузданного из ее участников, шел и этот человек, трезвый, исполненный достоинства и в такой же длинной одежде, как сегодня. Это возмущало празднователей, которые, будучи пьяны и вполне отдавшись своему богу, не желали видеть ничего такого, что напоминало бы им о серьезной стороне жизни. Подобная угрюмая обособленность в этот день праздничного ликования была принята за оскорбление веселого и щедрого раздавателя плодов земных и вина, прогоняющего заботы, и сумасбродная толпа художников, переодетых сатирами, силенами, фавнами и панами, накинулась на незнакомца, чтобы принудить его следовать за их процессией и осушить сосуд с вином, который вез толстый Силен, сидя на своем ослике.