Иисус Навин - Эберс Георг Мориц - Страница 66

Тогда Моисей глубоко вздохнул, опустил руки и с напряженным вниманием стал следить за дальнейшим ходом кипевшей внизу битвы.

Тем временем солнце достигло полуденной высоты и обдавало бойцов жгучим зноем. Серые гранитные стены долины изливали потоки все более и более усиливавшегося жара, и по лицам трех стоявших на скале человек струились крупные капли пота. Как этот полуденный зной должен был отягчать борьбу, как сильно должны были гореть раны людей, лежавших на песке и истекавших кровью!

Моисей чувствовал все это, точно он сам лично принимал участие в сражении; его непоколебимо твердая душа была полна состраданием, и людей одной с ним крови, для которых он жил и действовал, о которых думал и молился, он заключил в своем сердце, как отец своих детей.

Раны единоверцев причиняли ему боль; но сердце его билось гордой радостью, когда он видел, как люди, трусливое непокорство которых еще недавно возбуждало в нем пламенный гнев, научились защищаться и нападать, как отряды юных воинов один за другим кидались на врага с громким криком: «Иегова — наше знамя!»

В величавой, героической фигуре Иисуса Навина Моисей видел внуков своего народа, какими он их представлял себе в будущем, и теперь он не сомневался более в том, что сам Господь назначил сына Нуна военачальником. Его властный взгляд редко сиял таким блеском, как в эту минуту.

Но что это?

С губ Аарона тоже сорвался крик ужаса, Гур в испуге тревожно стал смотреть к северу. С той стороны, где стояли шатры евреев, послышался новый военный клич, с которым смешивались громкие жалобные вопли не только мужчин, но и женщин, и детей: на лагерь было совершено нападение.

Задолго до начала сражения от войска амаликитян отделился один отряд и пробрался к лагерю через только им известное ущелье.

Гур подумал о своей молодой жене, Аарон вспомнил о своей верной супруге Элизебе, о своих детях и внуках, и оба умоляющими взорами безмолвно просили Моисея отпустить их, желая поспешить на помощь к тем, кого они любили всего более; но строгий вождь отказал в просьбе и оставил их при себе.

И он снова поднял руки и вознесся сердцем к небу. С пламенной молитвой он воззвал к Всевышнему, и чем дальше шло время, тем жарче была его мольба, так как все, чего достигли еврейские воины, казалось потерянным. Каждый новый взгляд на поле сражения, каждое известие, которое он получал от своих товарищей, в то время как его душа, вознесшаяся к Богу, оставалась слепою и глухою к зрелищу битвы, бушевавшей внизу, отягчали бремя его заботы.

Иисус Навин во главе сильного отряда оставил поле сражения, взяв с собою Везалиила, внука Гура, Оголиава, его любимейшего товарища, молодого Эфраима и мужа Мильки, Рувима.

Гур следовал за ними глазами, посылая им в сердце своем благословения, потому что они оставили поле битвы, очевидно, только для того, чтобы спасти лагерь. С напряженным вниманием прислушивался он к звукам, долетавшим с севера, когда ветер доносил до него отдельные крики и вопли с того места, где стояли еврейские шатры.

Старый Нун храбро защищал лагерь против напавшего на него отряда амаликитян; но когда он увидел, что сотни, вверенные его командованию Иисусом Навином, не в состоянии долго сопротивляться врагам, то послал просить подкрепления. Иисус Навин тотчас же поручил дальнейшее управление войсками в битве второму вождю племени Иуды, Наасону, а также Ури, сыну Гура, отличавшемуся мужеством и благоразумием, и вместе с выбранными им людьми поспешил на помощь к своему отцу.

Он не потерял ни одного мгновения; однако же, когда он появился на месте борьбы, дело уже было решено. Приближаясь к лагерю, он увидел, что амаликитяне уже прорвали ряды воинов его отца, отрезали его от них и бросились в лагерь.

Прежде всего военачальник выручил храброго старца из рук врагов; затем нужно было выгнать сынов пустыни из палаток, причем произошла жаркая рукопашная схватка. Сам Иисус Навин не мог быть везде и принужден был предоставить молодым воинам действовать по своему усмотрению в каждом отдельном случае.

И здесь он поднял тот же военный клич: «Иегова — наше знамя!» — и бросился в ставку Гура, которой неприятель овладел прежде всего и где кипела наиболее ожесточенная схватка. Перед его появлением уже многие трупы покрывали землю, и бешеные амаликитяне дрались еще с кучкой евреев, изнутри же палатки доносились дикие крики ужаса.

Иисус Навин стремительно кинулся туда, и его глазам представилось зрелище, которое ужаснуло даже этого неустрашимого воина. На левой стороне обширного пола шатра евреи боролись с амаликитянами, катаясь на окровавленных циновках, на правой стояла Мариам и несколько ее служанок, которым враги уже связали руки. Амаликитяне намеревались увести их с собою, как драгоценную добычу, но одна амаликитянка, беснуясь от злобы, жажды мести и ревности и желая предать еврейских женщин смерти, раздула уголья очага и с помощью покрывала, сорванного с головы Мариам, довела их до пылающего жара.

Страшный шум наполнял палатку, когда в нее ворвался Иисус Навин. Здесь — шумели боровшиеся люди, там — служанки пророчицы отчаянно кричали и, увидав приближающихся евреев, умоляли их о помощи и спасении.

Мертвенно-бледная Мариам стояла на коленях перед тем самым амаликитянским военачальником, жена которого угрожала ей смертью. Точно на какой-то призрак, поднявшийся из земли, смотрела она неподвижным взором на появившегося избавителя, и то, что теперь произошло, запечатлелось в памяти пророчицы как ряд кровавых, ужасных, бессвязных и при всем том прекрасных образов.

Амаликитянский вождь, связавший ее, представлял собою геройскую фигуру, достойную удивления. Этот смуглый горбоносый воин с черной бородою и пылающими глазами походил на орла его гор. Скоро с ним должен был померяться силами человек, прежде дорогой сердцу Мариам. Она часто уподобляла его льву, но никогда он не казался ей так похожим на царя пустыни, как в эту минуту. Оба были страшны и сильны. Никто не мог бы сказать наперед, кто из них падет, кто победит; но ей пришлось смотреть на их борьбу, и пылкий сын пустыни уже испустил воинственный клич и бросился на более сдержанного еврея.

Каждому ребенку было известно, что человек не может остаться живым, если у него сердце остановилось на минуту; однако же Мариам сознавала, что ее сердце оставалось неподвижным, точно оно оцепенело или превратилось в камень, когда льву угрожала опасность погибнуть от орла, когда блеснул нож амаликитянина и она увидела кровь на плече Иисуса Навина.

Но тут ее оцепеневшее сердце снова ожило и начало биться сильнее, чем когда-либо. Этот мужественный, как лев, боец, которого она только за минуту перед тем ненавидела с таким озлоблением, превратился теперь снова, точно каким-то чудом, в друга ее юности. Со звуками труб и кимвалов любовь снова воскресла и с торжествующим ликованием входила в ее недавно столь опустевшую, обнищавшую душу. Причина раздора между ним и Мариам была внезапно забыта, и никогда она не взывала к Всевышнему с более пламенной мольбою, чем в той короткой молитве, которая вырвалась из ее сердца в тот миг. И чем пламеннее была ее мольба, тем скорее она была услышана: орел пал с растерзанными крыльями, уступив львиной силе своего противника.

Тогда у Мариам потемнело в глазах, и, точно во сне, она чувствовала только, как Эфраим разрезал веревки, которыми были связаны ее ноги.

Вскоре за тем к ней вернулось полное сознание, и теперь она видела у своих ног окровавленное тело побежденного военачальника, а на другой стороне шатра, на полу, убитых и раненых амаликитян и евреев и между ними многих рабов своего мужа. Возле павших стояли, радуясь победе, сильные воины ее народа и среди них почтенная фигура старого Нуна и Иисус Навин, которому отец перевязывал рану.

Она чувствовала, что сделать это следовало ей, а не кому-либо другому, и ею овладели глубокий стыд и жгучая тоска при мысли, как виновата она перед этим человеком.

Она, так глубоко оскорбившая его, не знала теперь, чем загладить этот проступок и как вознаградить его за то, чем она была ему обязана. Все ее сердце было переполнено желанием услышать от него слова примирения, и она на коленях подползла к нему по окровавленному полу. Но красноречивые уста пророчицы были точно парализованы и не могли найти подходящего слова. Наконец из ее стесненной груди вдруг вырвался громкий умоляющий возглас: