Оно - Кинг Стивен - Страница 109

— Хорошо, папа, — ответила она. — Не буду.

Они вместе пошли в ее маленькую спальню. Правая рука ужасно болела там, где он ее ударил. Она оглянулась и увидела окровавленную раковину, окровавленное зеркало, окровавленную стену, окровавленный пол. Окровавленное полотенце, которым вытер руки отец, висело, небрежно брошенное, на вешалке. Бев подумала: «Как я теперь смогу здесь умываться? Пожалуйста, Боже, милый Боже, я раскаиваюсь, что дурно подумала об отце, и Ты теперь можешь меня за это наказать, если хочешь, я заслуживаю наказания, сделай так, чтобы я упала и разбилась, или зарази меня гриппом. Как прошлой зимой, когда я так сильно кашляла, что один раз меня вырвало, но, пожалуйста, убери к утру всю эту кровь, пожалуйста. Господи! Хорошо? Хорошо?»

Отец, как и всегда, подоткнул ей одеяло, поцеловал в лоб. Потом какое-то время постоял, в присущей только ему, как она считала, манере: чуть наклонившись вперед, с глубоко засунутыми (выше запястий) в карманы руками, а его ярко-синие глаза на печальном, напоминающем морду бассета лице, смотрели на нее сверху вниз. В последующие годы, после того как она и думать забудет о Дерри, Бев часто будет ловить взглядом какого-нибудь мужчину, сидящего в автобусе или стоящего на углу, держа в руке контейнер с ленчем, силуэты, да, мужские силуэты, иногда на исходе дня, иногда на другой стороне Уотертауэр-сквер в ясный ветреный осенний день… мужские силуэты, мужские законы, мужские желания; или Тома, который выглядел совсем как ее отец, когда снимал рубашку и наклонялся чуть вперед перед раковиной в ванной, чтобы побриться. Силуэты мужчин.

— Иногда ты тревожишь меня, Бев. — Теперь в его голосе не слышалась злоба, он не предвещал беды. Отец легонько прикоснулся к ее волосам, откинул со лба.

«В ванной полно крови, папа! — едва не выкрикнула она в тот момент. — Неужели ты ее не видел? Она там везде! Даже поджаривалась на лампочке! Неужели ты ее НЕ ВИДЕЛ?»

Но она хранила молчание, когда он выходил из спальни и закрыл за собой дверь, наполнив комнату темнотой. Бев не спала, по-прежнему смотрела в темноту, когда мать пришла домой в половине двенадцатого и выключился телевизор. Она слышала, как ее родители ушли в спальню, слышала, как ритмично заскрипели кроватные пружины, когда они занялись половым сношением. Беверли однажды подслушала, как Грета Боуи говорила Салли Мюллер, что от полового сношения такая же боль, как от огня, и ни одна благовоспитанная девочка не хочет этого делать. («А в конце мужчина писает на твой бутон», — сообщила Грета, и Салли воскликнула: «Какая мерзость, никому из мальчишек никогда не позволю проделать такое со мной!») Если половое сношение причиняло такую боль, как говорила Грета, тогда мать Бев эту боль терпела: Бев услышала, как мать раз или два тихонько вскрикнула, но не создавалось ощущения, что это от боли.

Медленное поскрипывание пружин резко ускорилось, стало чуть ли не исступленным, а потом прекратилось. Последовала долгая пауза, потом родители заговорили тихими голосами, наконец, за дверью раздались шаги матери: она шла в ванную. Беверли затаила дыхание, в ожидании закричит мать или нет.

Никаких криков — только звук льющейся воды, плеск и бульканье воды, уходящей в сливную трубу. Теперь ее мать чистила зубы. А вскоре вновь заскрипели пружины в родительской спальне: мать улеглась в кровать.

Минут через пять отец захрапел.

Черный страх прокрался в сердце Бев и сжал горло. Она поняла, что боится повернуться на правый бок (она больше всего любила спать в этой позе), потому что может увидеть, как что-то смотрит на нее через окно. И осталась лежать на спине, застывшая, как кочерга, глядя в потолок. Позже (через минуты или часы — она знать не могла) Бев забылась тревожным сном.

Бев всегда просыпалась, когда в родительской спальне звенел будильник. И тут следовало поспешить, потому что отец отключал звонок, едва он раздавался. Она быстро оделась, пока отец находился в ванной. С одной лишь заминкой (теперь без этого не обходилось ни одно утро), чтобы взглянуть на себя в зеркало, пытаясь понять, подросли груди за ночь или нет. Расти они начали в конце прошлого года. Сначала Бев ощущала легкую боль, потом она исчезла. Груди оставались маленькими, не больше весенних яблок, но они уже появились. Так что деваться некуда: детство заканчивалось, она становилась женщиной.

Бев улыбнулась своему отражению, завела руку за голову, взбила волосы, выпятила грудь. Засмеялась искренним девичьим смехом… и внезапно вспомнила кровь, выплеснувшуюся вчера вечером из раковины. Смех как отрезало.

Она посмотрела на свою руку, увидела синяк, оформившийся за ночь — отвратительное пятно между плечом и локтем, пятно с множеством отростков.

Захлопнулась крышка туалета, отец спустил воду.

Быстрыми движениями (Бев не хотела, чтобы он разозлился на нее сегодня утром, не хотела, чтобы он вообще заметил ее) она надела джинсы и хлопчатобумажный свитер с эмблемой средней школы Дерри. Потом — потому что тянуть больше не могла — вышла из спальни, направилась в ванную. С отцом столкнулась в гостиной. Он шел в родительскую спальню, чтобы переодеться, в синей, слишком широкой пижаме. Что-то ей буркнул. Слов она не разобрала, но тем не менее ответила:

— Хорошо, папа.

На мгновение застыла перед закрытой дверью в ванную, пытаясь подготовить разум к тому, что могло ждать внутри. «По крайней мере уже светло», — подумала Бев, и мысль эта успокоила. Немного, но успокоила. Она схватилась за ручку, повернула, открыла дверь, переступила порог.

В то утро Беверли вертелась как белка в колесе. Она приготовила отцу завтрак: апельсиновый сок, яичницу, гренок по эл-маршски (хлеб подогревался, но не поджаривался). Отец сидел за столом, прикрытый газетой. Он съел все.

— Где бекон?

— Больше нет, папа. Последний вчера закончился.

— Поджарь мне гамбургер.

— Остался только маленький ку…

Газета зашуршала, опустилась. Взгляд синих глаз упал на Бев, как гиря.

— Что ты сказала? — мягко спросил он.

— Я сказала, уже жарю, папа.

Мгновение он смотрел на дочь. Потом газета поднялась, а Бев поспешила к холодильнику, чтобы достать мясо.

Поджарила ему гамбургер, размяв остатки мясного фарша, которые лежали в морозилке, в котлету, чтобы казалось побольше. Отец съел все, читая страницу спортивных новостей, а Беверли готовила ему ленч: два сандвича с ореховым маслом и джемом, большой кусок торта, который мать вчера вечером принесла из «Гринс фармс», термос с очень сладким кофе.

— Передай матери, что я сказал, чтобы в доме сегодня прибрались, — велел он, беря контейнер с ленчем. — Квартира выглядит как свинарник. Черт побери! Я ведь целый день подчищаю грязь в больнице. И не хочу приходить в свинарник. Учти это, Беверли.

— Хорошо, папа. Обязательно.

Он поцеловал ее в щеку, грубовато обнял и ушел. Как и всегда, Беверли подошла к окну своей комнаты и наблюдала, как он идет по улице. Как и всегда, испытывала безотчетное облегчение, когда он поворачивал за угол… и ненавидела себя за это.

Она помыла посуду, взяла книгу, которую читала, посидела на ступенях заднего крыльца. Ларс Терамениус, длинные белокурые волосы которого светились собственным светом, приковылял от соседнего дома, чтобы показать Беверли новый грузовик «Тонга» и новые ссадины на коленях. Беверли повосторгалась первым и поохала над вторыми. Потом ее позвала мать.

Они сменили белье на обеих кроватях, вымыли полы, начистили кухонный линолеум. Мать вымыла пол в ванной, за что Беверли едва не расцеловала ее. Элфрида Марш, невысокая женщина с седеющими волосами, улыбалась редко. Ее морщинистое лицо говорило миру, что она пожила уже немало, но собирается пожить еще. Говорило лицо и о том, что ничего в жизни не давалось ей легко и она не рассчитывает на скорые перемены.

— Сможешь помыть окна в гостиной, Бевви? — спросила мать, входя на кухню. Она уже надела униформу официантки. — Мне надо съездить в больницу святого Ионы в Бангор, навестить Черил Таррент. Вчера вечером она сломала ногу.