Маятник Фуко - Эко Умберто - Страница 44

Я не мог оторваться от старых улиц с их поющими именами — Руа да Агониа, Авенида дос Аморес, Травесса де Шико Дьябо. Мы попали в Салвадор как раз в период, когда правительство, или кто там за него, приняло решение оздоровить старый город, искоренив тысячи борделей, но процесс был еще на полупути. От подножия церквей, безлюдных и истомленных, как проказой, собственным великолепием, растягивались во все стороны вонючие переулки, а в них кишели пятнадцатилетние негритянские шлюхи, старухи, торговавшие африканскими сластями, перегораживали улицы, сидели с кипящими котлами, жгли костры, и тут же оравы юных сутенеров отплясывали на пятачке между сточными канавами под транзистор из бара. Древние дворцы, построенные колонизаторами, увенчанные гербами, которые уже никто не мог бы распознать, давно стали тут домами терпимости.

На третий день у нашего художника была деловая встреча, и мы пошли вместе с ним в бар одной гостиницы в Верхнем городе, в отреставрированном квартале, где было полным-полно шикарных антикварных магазинов. Встреча была с одним господином, итальянцем, собиравшимся приобрести за хорошую цену большую картину, три метра на два, на которой несметные ангельские рати готовились задать трепку легионам нечистой силы.

Так состоялась наша встреча с господином Алье. Он был в приличнейшем сером костюме, невзирая на жару, в золотых очках, с розовыми щеками и серебрящейся шевелюрой. Он поцеловал руку Ампаро, как будто ему были незнакомы другие способы сказать здрасте, и заказал шампанское. Художник торопился, Алье вручил ему пачку тревеллер-чеков и попросил доставить картину в гостиницу. Мы же задержались поболтать, Алье вполне владел португальским, но говорил с лиссабонским произношением, чем усиливался его старосветский шарм. Он расспрашивал о нас, поделился соображениями о возможных женевских корнях моей фамилии, потом поинтересовался семейной историей Ампаро и непонятно откуда угадал, что ее род происходит из Ресифи. Что же касается его собственного происхождения, он выразился туманно. — Мои истоки очень, очень отдаленны, и во мне смешались гены бесчисленных рас. Я ношу итальянское имя по названию итальянского имения одного из предков. Да, так называемая голубая кровь, но кто в наше время обращает на это внимание. В Бразилию меня привело любопытство. Меня манят все формы Предания.

Потом он сказал, что в Милане, где он проживает уже несколько лет, у него богатая библиотека по религии. — Приходите посмотреть, когда вернетесь на родину. У меня есть интересные издания — от афро-бразильских ритуалов до культов Изиды в период поздней Империи.

— Обожаю культы Изиды, — произнесла Ампаро, которой нравилось морочить людей, изображая светскую дуру. — Вы, наверное, знаете культы Изиды в совершенстве?

Алье отвечал, скромно поклонившись:

— Я знаю то немногое, что сам видел.

Ампаро попыталась отыграться.

— А это было не две тысячи лет назад?

— Я ведь не так молод, как вы, — усмехнулся Алье.

— Вы как Калиостро, — сказал тогда я. — Ведь это он, кажется, проходя мимо распятия, громко сказал кому-то из сопровождающих: «Говорил же я в тот вечер этому иудею: будь осторожнее! Он не послушал, и вот что вышло».

Алье напрягся, и я понял, что пошутил неуместно. Естественно, я стал извиняться, но наш хозяин перебил меня с успокоительной улыбкой. — Калиостро был лгуном, ибо о нем прекрасно известно, когда и где он был рожден, и ему, к слову, не удалось прожить даже одну порядочную жизнь. Все это бахвальство.

— Да уж я думаю…

— Бахвальство и ничего более, — настойчиво продолжал Алье. — Однако это не означает, что не существовали — в частности они и ныне существуют — некие лица, способные прожить не одну, а несколько жизней. Наука пока еще настолько мало осведомлена о процессе старения, что я не исключаю, что смерть является просто-напросто результатом неправильного воспитания. Калиостро был хвастуном, однако граф Сен-Жермен[63] хвастуном не был, и когда он утверждал, что обучился многим химическим секретам древнейших египтян, он нисколько не преувеличивал. Но так как, когда он упоминал подобные эпизоды, никто ему не верил, он из вежливости к собеседникам делал вид, будто говорит в шутку.

— Вот вы делаете вид, что говорите в шутку, чтобы уверить нас, что говорите правду, — сказала Ампаро.

— Вы не только прекрасны, но еще и необыкновенно восприимчивы, — ответил Алье. — Однако заклинаю, не верьте моим словам. Если бы я действительно предстал перед вами в огнедышащем мареве моих истинных столетий, ваша краса в тот же час бы увяла, и я никогда бы не смог себе этого извинить.

Ампаро была завоевана, я же ощутил покалыванье ревности. Я перевел разговор на церкви, на того Святого Георгия-Ошосси, которого мы недавно видели. Алье на это сказал, что нам обязательно нужно попасть на праздник кандомбле.

— Не ходите туда, где берут деньги за вход. Настоящее кандомбле — то, где вас ни о чем не просят, не просят даже верить. Только наблюдать, уважительно, конечно, в духе той же толерантности ко всем верам, с которой они принимают вас самих вместе с неверием вашим. Некоторые «матери святого» или «отцы святого» на вид только что вышли из хижины дяди Тома, но обладают культурой доктора теологии из Грегорианского института.

Ампаро накрыла рукою его руку.

— Возьмите нас с собой! — сказала она. — Меня водили только один раз, много лет назад, в шатер умбанды, но я ничего не помню, помню только ужасное волнение…

Алье, судя по всему, был растревожен этим прикосновением, но руки не отнял. Только, как я имел возможность наблюдать неоднократно в будущем, движением, характерным для минут его раздумья, другой рукой он вынул из жилета крохотную шкатулочку из золота и серебра, вроде табакерки, с агатовой крышкой. На столике бара была зажжена небольшая свеча, и Алье, как бы не нарочно, приблизил к огню свою коробочку. Мы увидели, что от жара агат сделался бесцветным, и на его месте возникла тончайшая миниатюра зеленью, лазурью и золотом, изображающая пастушку с корзиною цветов. Он повертел свою штучку в пальцах с рассеянным видом, как люди перебирают четки. Заметил, что я смотрю внимательно, усмехнулся, спрятал безделушку в карман.

— Волнение? Не хотелось бы мне, моя нежная госпожа, чтобы кроме восприимчивости вам была свойственна также чрезмерная чувствительность. Это изысканнейшее свойство, в особенности когда сочетается с красотою и с обаянием ума, но опасное для тех, кто отправляется в такое место, не зная, чего ищет и что его ждет…С другой стороны, прошу вас, не путайте умбанду и кандомбле. Во втором случае мы имеем дело с автохтонным афро-бразильским культом, первое же — достаточно поздний цветок, распустившийся, когда привили к туземным ритуалам побеги европейской эзотерической культуры, полной мистицизма, я бы сказал, тамплиерства…

Тамплиеры, похоже, гонялись за мною повсюду. Я сказал Алье, что ими занимался. Он посмотрел на меня с интересом.

— Любопытное совпадение, мой дорогой друг. Здесь, на широтах Южного Креста, встреча с юным тамплиером…

— Я не хотел бы, чтоб вы меня сочли адептом…

— Ну что вы, дорогой Казобон. Знали бы вы, сколько несерьезности бытует в этой сфере.

— Знаю, знаю.

— Тогда о чем говорить. Но мы должны увидеться до вашего отъезда. И мы назначили друг другу встречу на другой день, с тем чтобы отправиться вместе на исследование грандиозного портового базара.

Мы встретились там на следующее утро. Это был рыбный рынок, арабский базар, ярмарка отпущения грехов, которая пожирала все, как рак, это был Лурд, который оказался под властью зла, где заклинатели дождя сосуществуют с экстатическими и заклейменными капуцинами, и все это среди искупительных мешочков с молитвой, зашитых в подкладку, рук из полудрагоценного камня, показывающих фиги, коралловых рогов, распятий, звезд Давида, фаллических символов доиудейских религий, гамаков, ковров, сумок, сфинксов, священных сердец, колчанов племени Бороро, ожерелий из ракушек. Вырождающаяся мистика европейских завоевателей растопилась в органической обрядности рабов настолько, что цвет кожи каждого здесь присутствующего мог поведать историю утраченной генеалогии.