Ночь Святого Распятия - Эксбрайя Шарль - Страница 4

Теперь я никогда не узнаю, что собирался рассказать мне покойный Мануэль Эскуарис. Миссия моя началась — хуже некуда.

Те, кто ходят в кино на фильмы про гангстеров, воображают будто мы, агенты ФБР, — этакий батальон «суперменов», не ведающих страха, презирающих страдания и наделенных необыкновенной проницательностью. Это не совсем так. Да, конечно, стреляю я быстро и точно, и а схватке один на один у меня всегда есть шанс победить. Но только я предпочитаю как можно реже пускать в ход кулаки, а уж тем более огнестрельное оружие. Мы, агенты ФБР, скорее, люди спокойные и серьезные, и надо потратить немало усилий, чтобы вывести нас из себя. Ну, например, как в тот раз, когда банда Луиса Дертона долго пытала, а потом прикончила нашего коллегу Джеймса Вудхайта. Но это совсем другая история, и сейчас не лучшее время для таких неприятных воспоминаний.

По правде говоря, мне страшно.

О, разумеется, это не панический ужас, вынуждающий человека мчаться, не разбирая пути. И все же я чувствовал, что потерял самоконтроль и нервы немного сдали. Мне было настолько не по себе, что, возвращаясь на Пасео дель Гран Капитан, я то и дело оборачивался, как новичок. И вот я снова сижу на террасе «Мадрида». Заказав коньяк, я грубо отшил официанта, который, видно, надеялся продолжить недавний приятный разговор. Недалеко остановился парень и искоса посмотрел в мою сторону, словно раздумывая, что со мной стряслось. Ну а меня самого сейчас куда больше заботило не прошлое, а будущее… Я и так приехал в Кордову, не имея никаких путеводных нитей. Так как же мне прояснить эту историю с наркотиками, когда и Мануэль Эскуарис умолк навеки?.. Откуда убийца узнал о нашем свидании? Я изо всех сил старался сохранить хладнокровие. О моем путешествии в Севилью никто ничего не знал, а уж тем более — о встрече с Мануэлем в Кордове… Так что это значит? Раз они с такой легкостью устранили моего осведомителя, то почему точно так же не расправились со мной? Подобные мысли настолько не радуют, что я начал озираться и внимательно разглядывать сидящих за соседними столиками. Когда я подносил рюмку к губам, рука слегка дрожала. Это уж совсем никуда не годится! Я обязан привести в норму расшалившиеся нервы, да поживее! Хуже всего, что у меня нет никакого оружия. Таможенники наверняка сильно удивились бы, вздумай я приехать на Страстную неделю с револьвером…

Очень невесело беззаботно шататься по городу, прекрасно понимая, что в любом уголке может поджидать тип, твердо решивший отправить тебя в лучший мир. Но в конце концов я малость подбодрил себя, напомнив, что, пожелай я жить в полной безопасности, как любой нормальный обыватель, следовало подыскать другую профессию. В наказание за слабость я решил прогуляться в собор и нарочито медленно побрел по улице Сан-Фелипе, через площадь Рамона-и-Кайяль, по улице Вальядарес, вышел на площадь дель Индиано, свернул на улицу Буэн Пастор, потом на Данес. Руки я держал в карманах и старался выглядеть как можно непринужденнее, но внимательно смотрел по сторонам. И тем не менее, несмотря на внешнее спокойствие, когда кто-нибудь проходил слишком близко, я весь подбирался, готовый отпрыгнуть или отразить возможный удар. Но никто даже не попытался помешать моей прогулке, и я мирно добрался до собора. Возможно, мудрость древней мусульманской мечети объединилась с христианским смирением католической церкви, чтобы вернуть мне утраченное мужество? Не знаю… Но так или иначе, а на обратном пути от недавних страхов осталось лишь легкое чувство стыда.

После ужина я поднялся к себе в номер и написал через парижскую контору письма Клифу Андерсону и Алонсо. Первому я сообщил о гибели Мануэля Эскуариса и просил дополнительных инструкций, а второму описал атмосферу вновь обретенной Испании. Чтобы не беспокоить Рут, о личных неудачах я умалчивал — Клиф Андерсон сам расскажет Алонсо, если сочтет нужным, а это вовсе не обязательно. Покончив с писаниной, я спустился вниз и бросил конверты в ящик. Теперь я снова совершенно спокоен. Можно выкурить сигару и пропустить еще рюмочку коньяка. Да, разумеется, я блуждаю в потемках и пока не видно ни единого просвета. Как добраться до этих чертовых торговцев наркотиками? Понятия не имею, но зато я вполне доверяю опыту Клифа: либо он сочтет, что после такого неудачного начала лучше немедленно отозвать меня обратно, либо дает новые указания. В любом случае я твердо решил не уезжать из Севильи до конца праздников, ибо один Господь ведает, доведется ли мне побывать здесь еще хоть раз.

Страстной понедельник

Едва успев выехать за пределы Кордовы, я увидел первых быков. Они паслись на лугах по обоим берегам Гвадалквивира. Погода — волшебная, и в воздухе чувствовалась какая-то неуловимая, почти неземная нежность, нечто такое, что хорошо знакомо только андалусцам, но и они не в силах выразить природу этого явления тем, кто не бывал в здешних краях. Мне предстояло проехать всего сто тридцать два километра, и я никуда не спешил. Пока не пришли инструкции Андерсона, я мог вести себя, как в отпуске. В Пальма-дель-Рио я выпил первый за день кафе кон лехе[20], устроившись в патио маленькой таверны под сенью апельсиновых деревьев, и с жалостью подумал о своих коллегах и Рут — она наверняка никогда не увидит этого чудесного пейзажа, где теряется само ощущение времени. На правах старого друга я заговорщически подмигнул древней башне Пеньяфлор и ровно в десять часов с бьющимся сердцем въезжал в Севилью.

Пока я не хочу никого видеть. Я слишком тороплюсь в гостиницу «Сесил-Ориент» на площади Сан-Фернандо, где у меня заранее заказан номер. Мне не терпится поскорее переодеться и разобрать чемодан. Просто не могу поверить, что я снова в Севилье!

Свернув на Сьерпес, я окончательно забыл о своем статусе агента ФБР и о задании Андерсона. Теперь я опять почувствовал себя севильянцем, гуляющим по родному кварталу, где наверняка можно встретить друзей и есть с кем поболтать. В Кампане меня ждут тени отца и матери. Я отчетливо вижу, как они сидят на скамьях в последнем ряду ночью, когда по улицам проходят последние на Святой неделе процессии. Вот выходят братства: «Хесус дель Гран Подер»[21] — самое могущественное, за ним — Макарены, наиболее любимое в городе, дальше — Эсперансы[22] — здесь собрались самые ревностные почитатели. Я слышу, как матушка в очередной раз напоминает мне, что надо вести себя хорошо, а потом разворачивает бумагу и достает наш жалкий ужин. Об этой ночи со Святого четверга на пятницу говорили за много месяцев до того, как она настала. Это — единственная радость в жизни моих родителей, и весь год они по крохам собирали нужную сумму. Но я хорошо помню, что, чем сидеть на стуле, за который заплачено такой дорогой ценой, я предпочел бы бегать со своими сверстниками, но мой отец не понял бы, вздумай я признаться, что не разделяю его вкусов, его ревностного отношения к церкви. Правда, в первые годы я довольно быстро засыпал, и, когда первая процессия — «Молчаливые» — подходила к Кампане, а это случалось около двух часов ночи, я так крепко спал, что самые волнующие саэты[23] не могли вернуть меня в мир взрослых. Сейчас мок родители спят в чужой земле далеко, очень далеко от родной Андалусии… Глупая шутка — жизнь!

Грезя наяву о прошлом, я вглядывался в прохожих, но не из страха увидеть врага, а в надежде, что из юности всплывет забытое лицо какого-нибудь товарища прежних дней. Тщетно. Сьерпес немало обновилась, и лишь огромные стеклянные витрины, отделявшие завсегдатаев клубов от уличной толпы, по-настоящему напоминали о прошлом. Проходя мимо университета, я вспомнил, как в те далекие дни отец мечтал сделать из меня ученого. Что бы бедняга сказал, узнав, что его Пепе стал чем-то вроде полицейского? Какой удар для него, в душе немного анархиста (несмотря на глубокую религиозность), а потому искренне презиравшего все, что так или иначе связано с дисциплиной и стражами порядка? На рынке в ноздри мне ударили давно забытые запахи. Наконец по улице де Ла Регина я вышел на площадь Сан-Хуан де Ла Пальма — конечной цели своего путешествия. Выйдя на площадь и оказавшись перед церковью Святого Иоанна Крестителя, которую все жители Севильи называют просто Ла Пальма, я замер, словно у меня вдруг закружилась голова. И глаза как будто помимо моей воли начали искать жалкий домишко, побеленный чуть розоватой известью, где я прожил двенадцать лет. Он стоял на прежнем месте, и, несмотря на все попытки хоть перед Пасхой навести глянец, все такой же ветхий и обшарпанный. Так старая кокетка лишь на миг может создать иллюзию умелой подкраской, но уже в следующий непременно заметишь обман. Мы жили в двух комнатенках на первом этаже. Окна выходили во двор, весь день напролет наполнявшийся криками, пением, проклятиями, и лишь вечером гвалт стихал, словно тонул в молчании, пропитанном мощным ароматом жаркого и пряностей. Мое детство…