Петербург - Белый Андрей - Страница 37

– «Татам: там, там!… Тататам: там, там!»

Вот опять она здесь стояла; губки раскрылись, и маленький пальчик поднялся:

– «Татам: там, там!… Тататам: там, там!»

Но она услышала звук бежавших шагов, поглядела – и даже не вскрикнула: вдруг просунулось как-то растерянно из-за края дворцового бока красное домино, пометалось туда и сюда, будто в поисках, к, увидев на выгибе мостика женскую тень, бросилось ей навстречу; и в порывистом беге оно спотыкалось о камни, протянувши вперед свою маску с узкою прорезью глаз; а под маской струя ледяного невского сквозняка заиграла густым веером кружев, разумеется черных же; и пока маска бежала по направлению к мостику, Софья Петровна Лихутина, не имея времени даже сообразить, что красное домино – домино шутовское, что какой-то безвкусный проказник (и мы знаем какой) захотел над ней просто-напросто подшутить, что под бархатной маской и черною кружевною бородой просто пряталось человеческое лицо; вот оно на нее теперь уставилось зорко в продолговатые прорези. Софья Петровна подумала (у нее ведь был такой крошечный лобик), что какая-то в мире сем образовалась пробоина, и оттуда, из пробоины, отнюдь не из этого мира, сам шут бросился на нее: кто такой этот шут, вероятно, она не сумела б ответить.

Но когда кружевная черная борода, спотыкаясь, взлетела на мостик, то в порыве невского сквозняка вверх взлетели с шуршанием атласные шутовские лопасти и, краснея, упали они туда за перила – в темноцветную ночь; обнаружились слишком знакомые светло-зеленые панталонные штрипки, и ужасный шут стал шутом просто жалким; в ту минуту калоша скользнула на каменной выпуклости: жалкий шут грохнулся со всего размаху о камень; а над ним теперь раздался безудержно вовсе даже не смех: просто хохот.

– «Лягушонок, урод – красный шут!…»

Быстрая женская ножка гневно так шута награждала пинками.

Какие-то вдоль канала теперь побежали бородатые люди; и раздался издали полицейский свисток; шут вскочил; шут бросился к лихачу, и издали было видно, как в пролетке бессильно барахталось что-то красное, на лету стараясь на плечи надеть николаевскую шинель. Софья Петровна заплакала и побежала от этого проклятого места.

Скоро, вдогонку за лихачом, из-за Зимней Канавки с лаем выбежал курносый бульдог: замелькали в воздухе его короткие ножки, а за ними, за короткими ножками, на резиновых шинах, вдогонку, развалясь, уже мчались два агента охранного отделения.

Тени

Говорила тень тени:

– «Вы, милейший мой, упустили одно немало важное обстоятельство, о котором узнал я при помощи своих собственных средств».

– «Какое?»

– «Вы ни звука про красное домино».

– «А вы уже знаете?»

– «Я не только знаю: я выследил до самой квартиры».

– «Ну, и красное домино?»

– «Николай Аполлонович».

– «Гм! Да-да: но еще инцидент не созрел».

– «Не отвертывайтесь: просто вы упустили из виду».

– «?!?»

– «Да-да: упустили… А еще упрекали меня фальшивомонетчиком, упрекали полтинником – помните? Я же молчал, что у вас фальшивые волосы».

– «Не фальшивые – крашеные…»

– «Это все равно».

– «Как ваш насморк?»

– «Благодарствуйте: лучше».

____________________

– «Не упустил я»,-

– «Доказательства?»

– «И с чего это вы: я за ними в карман не полезу».

____________________

– «Доказательства?!»

– «Вы и так мне поверите».

– «Доказательства!!!»

Но в ответ раздался сардонический смех.

– «Доказательства? Доказательств вам надо? Доказательства – «Петербургский дневник происшествий». Вы читали «Дневник» за последние дни?»

– «Признаюсь: не читал».

– «Но ведь ваша обязанность знать то, о чем говорит Петербург. Если бы вы заглянули в «Дневник», вы бы поняли, что известия о домино опередили его появление у Зимней Канавки».

– «Гм-гм».

– «Видите, видите, видите: а вы говорите. Вы спросите меня, кто все это в «Дневнике» написал».

– «Ну, кто же?»

– «Нейнтельпфайн, мой сотрудник».

____________________

– «Признаюсь, этого фортеля я не ожидал».

– «А еще кидаетесь на меня, осыпаете колкостями: я же сто раз говорил, что я – идейный сотрудник, что предприятие это поставлено, как часовой механизм. Еще вы – в блаженном неведении, как уж мой Нейнтельпфайн производит сенсацию».

– «Гм-гм-гм: говорите громче – не слышу».

____________________

– «Вы, надеюсь, дадите приказ, чтобы ваши агенты Николая Аполлоновича оставили в совершенном покое, иначе: иначе – за дальнейший успех ручаться не могу».

– «Я признаться, об этом последнем инциденте сообщил уж в газеты».

– «Бог мой, да ведь надо быть совершеннейшим…»

– «Что?»

– «Совершеннейшим… идеалистом: как всегда, вмешались и нынешний раз в мою компетенцию… Дай-то Бог, чтобы по крайней мере отец не узнал!»

Провизжала бешеная собака

Мы оставили Софью Петровну Лихутину в затруднительном положении; мы оставили ее на петербургской панели в ту холодную ночь, когда откуда-то издали раздались свистки полицейских, а вокруг побежали какие-то темные очертания. Тогда и она обиженно побежала в обратную сторону; в свою мягкую муфточку обиженно проливала слезы она; с ужасным, ее навек позорящим происшествием не могла она никак примириться. Пусть бы лучше Николай Аполлонович ее иначе обидел, пусть бы лучше ударил ее, пусть бы даже он кинулся через мостик в красном своем домино, – всю бы прочую свою жизнь она его вспоминала бы с жутким трепетом, вспоминала бы до смерти. Софья Петровна Лихутина считала Канавку не каким-нибудь прозаическим местом, где бы можно было себе позволить то, что позволил себе он сейчас; ведь недаром она многократно вздыхала над звуками «Пиковой Дамы»: было что-то сходное с Лизой в этом ее положении (чтo было сходного, – этого точно она не могла бы сказать); и само собой разумеется, Николая Аполлоновича она мечтала видеть здесь Германом. А Герман?… Повел себя Герман, как карманный воришка: он, во-первых, со смехотворной трусливостью выставил на нее свою маску из-за дворцового бока; во-вторых, со смехотворной поспешностью помахав перед ней своим домино, растянулся на мостике; и тогда из-под складок атласа прозаически показались панталонные штрипки (эти штрипки-то окончательно вывели ее тогда из себя); в завершение всех безобразий, не свойственных Герману, этот Герман сбежал от какой-то там петербургской полиции; не остался Герман на месте и маски с себя не сорвал, героическим, трагическим жестом; глухим, замирающим голосом не сказал дерзновенно при всех: «Я люблю вас»; и в себя Герман после не выстрелил. Нет, позорное поведение Германа навсегда угасило зарю в ней всех этих трагических дней! Нет, позорное поведение Германа превратило самую мысль о домино в претенциозную арлекинаду; главное самое, ее уронило позорное поведение это; ну, какой же может быть она Лизой, если Германа нет! Так месть ему, месть ему!

Бурей влетела в квартирку Софья Петровна Лихутина. В освещенной передней висело офицерское пальто да фуражка: значит, муж ее был теперь дома, и Софья Петровна Лихутина, не раздеваясь, влетела в комнату мужа; прозаически грубым жестом распахнув настежь дверь, – влетела: с развевающимся боа, с мягкою муфточкой, с пламенным-пламенным личиком, некрасиво как-то распухшим: влетела – остановилась.

Сергей Сергеевич Лихутин, очевидно, приготовлялся ко сну; серенькая тужурка его скромно как-то повисла на вешалке, а он сам в ослепительно белой сорочке, опоясанной накрест подтяжками, стоял замирающим силуэтом, будто сломанный – на коленях; перед ним поблескивал образ и трещала лампадка. В полусвете синей лампадки начерталось матово Сергея Сергеевича лицо, с остренькою точно такого же цвета бородкою и такого же цвета ко лбу поднятой рукой; и рука, и лицо, и бородка, и белая грудь точно были вырезаны из какого-то крепкого, пахучего дерева; губы Сергея Сергеевича шевелились чуть-чуть; и чуть-чуть кивал Сергея Сергеевича лоб синенькому огонечку, и чуть-чуть двигались, нажимая на лоб, вместе сжатые синеватые пальцы – для крестного знаменья.