Петербург - Белый Андрей - Страница 32

____________________

В этот час на широком Марсовом поле был большой плац-парад; там стояло каре императорской гвардии.

Издали, сквозь толпу, за стальною щетиною штыков преображенцев, семеновцев, измайловцев, гренадер можно было увидеть ряды белоконных отрядов; казалось – золотое, сплошное, лучи отдающее зеркало медленно тронулось к пункту от пункта; затрепались в воздухе пестрые эскадронные знаки; мелодично и плакали, и взывали оттуда серебряные оркестры; можно было увидеть там ряд эскадронов – кирасирских, кавалергардских [150]; можно было увидеть далее самый тот эскадрон – кирасирский, кавалергардский, – можно было увидеть галопаду всадников эскадронного ряда – кирасиров, кавалергардов, – белокурых, огромных и покрытых броней, в белых, из лайки, гладких, обтянутых панталонах, в золотых и искристых панцирях, в лучезарных касках, увенчанных то серебряным голубем, то двуглавым орлом; гарцевали всадники эскадронного ряда; гарцевали ряды эскадрона. И, увенчанный металлическим голубем, на коне плясал перед ними бледноусый барон Оммергау; и таким же увенчанный голубем гарцевал надменно граф Авен, – кирасиры, кавалергарды! И из пыли кровавою тучей, опустив вниз султаны, на седых своих скакунах пронеслись галопом гусары; заалели их ментики, забелели в ветре за ними меховые накидки; загудела земля, и вверх лязгнули сабли: и над гулом, над пылью, потекла вдруг струя яркого серебра. Как-то вбок пролетело гусарское красное облако, и очистился плац. И опять, там, в пространстве, возникли теперь уж лазурные всадники, отдавая и далям, и солнцу серебро своих лат: то, должно быть, был дивизион гвардейских жандармов; издали на толпу он пожаловался трубой [151]; но его затянуло от взоров бурою пылью; трещал барабан; прошли пехотинцы.

На митинге

После мозглой первооктябрьской слякоти петербургские крыши, петербургские шпицы, наконец, петербургские купола ослепительно закупались однажды в октябрёвском морозном солнышке.

Ангел Пери в этот день оставался один; мужа не было: он заведовал – где-то там – провиантами; непричесанный ангел порхал в своем розовом кимоно между вазами хризантем и горой Фузи-Яма; полами хлопало, как атласными крыльями, кимоно, а владелец того кимоно, упомянутый ангел, под гипнозом все той же идеи покусывал то платочек, а то кончик черной косы. Николай Аполлонович оставался, конечно, подлец-подлецом, но и газетный сотрудник Нейнтельпфайн – вот тоже! – скотина. Чувства ангела растрепались до крайности.

Чтобы сколько-нибудь привести в порядок растрепанность чувств, ангел Пери с ногами забрался на стеганую козетку и раскрыл свою книжечку: Анри Безансон «Человек и его тела». Эту книжечку ангел уже раскрывал многократно, но… и но: книжечка выпадала из рук, глазки ангела Пери смыкались стремительно, в крохотном носике пробуждалась бурная жизнь: он посвистывал и посапывал.

Нет, сегодня она не заснет: баронесса R. R. уж однажды справлялась о книжечке; и узнав, что книжечка прочтена, как-то лукаво спросила: «Что вы скажете мне, ma chere?» Но «mа chere» ничего не сказала; и баронесса R. R. пригрозила ей пальчиком: ведь недаром же надпись на книжечке начиналась словами: «Мой деваханический друг»,8 и кончалась надпись та подписью: «Баронесса R. R. – бренная скорлупа, но с будхической искоркой».

Но – позвольте, позвольте: что такое «деваханический друг», «скорлупа», «будхическая искорка» [152]? Это вот разъяснит Анри Безансон. И Софья Петровна на этот раз в Анри Безансон углубится; но едва она просунула носик в Анри Безансон, явственно ощущая в страницах запах самой баронессы (баронесса душилась опопонаксом [153]), как раздался звонок и влетела бурей курсистка, Варвара Евграфовна: драгоценную книжечку не успел ангел Пери как следует спрятать; и был пойман ангел с поличным.

– «Что такое?» – строго крикнула Варвара Евграфовна, приложила к носу пенсне и нагнулась над книжечкой…

– «Что такое это у вас? Кто вам дал?»

– «Баронесса R. R…»

– «Ну, конечно… А что такое?»

– «Анри Безансон…»

– «Вы хотите сказать Анни Безант… Человек и его тела?… Что за чушь?… А прочли ли вы «Манифест» Карла Маркса?»

Синие глазки испуганно замигали, а пунцовые губки надулись обиженно.

– «Буржуазия, чувствуя свой конец, ухватилась за мистику: предоставим небо воробьям и из царства необходимости сложим царство свободы» [154].

И Варвара Евграфовна победоносно окинула ангела непререкаемым взглядом чрез пенсне: и беспомощней заморгали глазки ангела Пери; этот ангел уважал одинаково и Варвару Евграфовну, и баронессу R. R. А сейчас приходилось выбирать между ними. Но Варвара Евграфовна, к счастию, не поднимала истории; положив ногу на ногу, она протерла пенсне.

– «Дело вот в чем… Вы, конечно, будете на балу у Цукатовых…»

– «Буду», – виновато так ответствовал ангел.

– «Дело вот в чем: на этом балу, по достигшим до меня слухам, будет и наш общий знакомец: Аблеухов».

Ангел вспыхнул.

– «Ну, так вот: ему-то вы и передайте вот это письмо». – Варвара Евграфовна сунула письмо в руки ангелу.

– «Передайте; и все тут: так передадите?»

– «Пе… передам…»

– «Ну так так, а мне нечего тут у вас прохлаждаться: я на митинг…»

– «Голубка, Варвара Евграфовна, возьмите с собой и меня».

– «А вы не боитесь? Может быть избиение…»

– «Нет, возьмите, возьмите – голубушка».

– «Что ж: пожалуй, пойдемте. Только вы будете одеваться; и прочее там: пудриться… Так уж вы поскорее…»

– «Ах, сейчас: в один миг!…»

____________________

– «Господи, поскорее, поскорее… Корсет, Мaврушка!… Черное шерстяное платье – то самое: и ботинки – те, которые. Ах да нет: с высокими каблуками». И шуршали, падая, юбки: полетел на постель через стол розовый кимоно… Мaврушка путалась: Мaврушка опрокинула стул…

– «Нет, не так, а потуже: еще потуже… У вас не руки – обрубки… Где подвязки – а, а? Сколько раз я вам говорила?» И закракал костью корсет: а дрожащие руки все никак не могли уложить на за тылке ночи черные кос…

Софья Петровна Лихутина с костяною шпилькой в зубах закосила глазами: закосила глазами она на письмо; на письме же четко была сделана надпись: Николаю Аполлоновичу Аблеухову.

Что она «его» завтра встретит на балу у Цукатовых, будет с ним говорить, передаст вот письмо, – это было и страшно, и больно: роковое тут что-то – нет, не думать, не думать!

Непокорная черная прядь соскочила с затылка.

Да, письмо. На письме же четко стояло: Николаю Аполлоновичу Аблеухову. Странно только вот что: этот почерк был почерк Липпанчен-ко… Что за вздор!

Вот она уже в шерстяном черном платье с застежкою на спине пропорхнула из спальни:

– «Ну, идемте, идемте же… Кстати, это письмо… От кого?…»

– «Ну, не надо, не надо: готова я».

Для чего так спешила на митинг? Чтоб дорогой выведывать, спрашивать, добиваться?

А что спрашивать?

У подъезда столкнулись они с хохлом-малороссом Липпанченко:

– «Вот так так: вы куда?»

Софья Петровна с досадою замахала и плюшевой ручкой и муфточкой:

– «Я на митинг, на митинг».

Но хитрый хохол не унялся:

– «Прекрасно: и я с вами».

Варвара Евграфовна вспыхнула, остановилась: и уставилась в упор на хохла.

– «Я вас, кажется, знаю: вы снимаете номер… у Манпонши».

Тут бесстыдный хитрый хохол пришел в сильнейшее замешательство: запыхтел вдруг, запятился, приподнял свою шапку, отстал.

– «Кто, скажите, этот неприятный субъект?»

– «Липпанченко».

– «Ну и вовсе неправда: не Липпанченко, а грек из Одессы: Маврокордато; он бывает в номере у меня за стеной: не советую вам его принимать».