Медный кувшин - Энсти Ф. - Страница 35

Это было сказано смело, но, как они оба чувствовали, мало соответствовало положению, и после долгих объятий они расстались. Едва успел он выйти на лестницу, как опять почувствовал себя схваченным и уносимым по воздуху с головокружительной быстротой, после чего каким-то манером очутился на кресле в своей собственной гостиной на Викентьевой площади.

— Ну, — сказал он, глядя на джинна, который стоял против него с невыносимо-снисходительной улыбкой, — я думаю, вы очень довольны собой в этом деле?

— Оно получило благоприятное окончание, — сказал Факраш. — Недаром сказано у поэта…

— Я сегодня не могу слушать отрывков из хрестоматии, — прервал Гораций. — Поговорим о деле. По-видимому, — продолжал он, делая большие усилия, чтобы овладеть собой, — вы составили план женить меня на царевне. Не можете ли вы рассказать мне все подробности?

— Нет сана, нет почестей, слишком высоких для твоих заслуг, — ответил джинн.

— Очень любезно с вашей стороны… но вам, может быть, неизвестно, что при нынешнем устройстве общества, препятствия к такому браку будут неодолимы.

— Для меня, — сказал джинн, — существует мало неодолимых препятствий. Но высказывай свое мнение свободно.

— Я выскажу, — подтвердил Гораций. — Начать с того, что ни одна европейская принцесса царской крови ни на минуту не допустит подобной мысли. И если бы она это сделала, она лишилась бы своего сана, перестала бы быть принцессой, а меня, пожалуй, посадили бы в крепость за оскорбление величества или вроде того.

— Оставь боязнь, я не намерен сочетать тебя с царевной, рожденной от смертных. Невеста, которую я предлагаю тебе, — джиннья, несравненная Бидия-эль-Джемаль, дочь моего родственника Шаяля, властителя Синих джиннов.

— Ах, вот как! — вяло сказал Гораций. — Чрезвычайно благодарен. Но каковы бы ни были прелести этой барышни…

— Ее нос, — воскликнул джинн с воодушевлением, — подобен лезвию отточенного меча, ее волосы напоминают самоцвет-ные камни, а се щеки румяны, как вино. Бедра пышны, а когда она взглянет сбоку, то посрамленными бывают дикие телки.

— Мой добрый, превосходный друг, — сказал Гораций, ничуть не тронутый этим перечислением красот, — разве женятся, чтобы оскорблять диких коров?

— Когда она ходит своей колеблющейся походкой, — продолжал Факраш, как будто бы его не прерывали, — ветка ивы зеленеет от зависти.

— Меня лично, — сказал Гораций, — не восхищает ходьба вперевалку, — это дело вкуса. Случалось ли вам недавно видеть эту волшебницу?

— Мои очи не освежались ее необычайной красотой с тех пор, как я был заключен Сулейманом — будь он проклят! — в медный сосуд, тебе известный. Зачем ты об этом спрашиваешь?

— Просто мне пришло в голову, что после трех тысяч лет ваша очаровательная родственница не могла, говоря вежливо, избежать всесильного влияния времени. Я думаю, что она, знаете ли, уж немолода.

— О неразумный! — сказал джинн с полупрезрительным упреком. — Разве ты не знаешь, что мы но похожи на смертных и не подвергаемся разрушительному действию времени?

— Простите мне указание на вашу личность, — сказал Гораций, — но ваши волосы и борода уже могут назваться седыми.

— Не от старости, — сказал Факраш. — Это происходит от долгого заключения.

— Понимаю, — сказал Гораций. — Подобно Шильонскому узнику!.. Ладно, допустим, что названная дама еще цветет юностью, все же я вижу роковое препятствие к тому, чтобы стать ее женихом.

— Несомненно, — сказал джинн, — ты имеешь в виду Джарджариса, сына Реймоса, сына Иблиса?

— Нет, — сказал Гораций, — потому что я даже и не помню, слыхал ли о нем. Однако это уже новое препятствие. Вот уж их два.

— Я, наверное, говорил тебе о нем, как о моем смертном враге? Правда, это — могущественный и мстительный эфрит, который долго проследовал прекрасную Бидию своими гнусными угождениями. Однако счастливый случай может дать победу и над ним.

— Отсюда я вывожу, что каждый искатель руки Бидии окажется соперником любезного Джарджариса.

— Он далек от того, чтобы быть любезным человеком, — простодушно заметил джинн, — и это привело бы его в бешеную ревность, так что он, наверное, вызвал бы тебя на смертный бой.

— Тогда вопрос решен, — сказал Гораций. — Никто не может меня назвать трусом, но я отказываюсь от борьбы с эфритом ради женщины, которую никогда не видал. Почем я знаю, будет ли он честно сражаться?

— Вероятно, он вначале явился бы в образе львином, затем, если бы не мог одолеть тебя, обернулся бы змеем, а потом — буйволом или иным диким животным.

— И я должен был бы укротить весь зверинец? Нет, сударь, я не пошел бы далее льва!

— Я помог тебе совершать такие же превращения, — сказал джинн, — так что ты мог бы победить его. Я горю желанием испепелить моего врага.

— Гораздо вероятнее, что вам пришлось бы смести в кучку мою золу, — сказал Гораций, который был убежден, что джинн всегда осрамится, во что бы ни вмешался, — и если вы так жаждете уничтожить Джарджариса, то почему бы вам самому не вызвать его на поединок в тихом месте, в пустыне, и не покончить с ним? Это вам гораздо сподручнее, чем мне. — Он не терял надежды подзадорить Факраша и самому избавиться от него таким простым и легким способом, но все эти надежды, как обыкновенно, кончились разочарованием.

— Это было бы бесполезно, — сказал джинн, — так как от века суждено Джарджарису погибнуть только от руки смертного, и я убежден, что ты именно призван к этому, так как ты силен и смел, кроме того, предопределено, что Бидия выйдет замуж за сына людского племени.

— Тогда, — сказал Гораций, чувствуя, что этот способ защиты приходится оставить, — тогда одно препятствие отпадает. Но даже если Джарджарис должен отступить в мою пользу, я все же отказываюсь стать супругом джшшьи, которую никогда не видал и которую не люблю.

— Ты слыхал о ее несравненной красоте, и поистине ухо может плениться прежде ока.

— Может быть, — ответил Гораций, — но из моих ушей не пленилось ни одно.

— Твои возражения неосновательны, — сказал Факраш, — и если у тебя нет более веских…

— Постойте, — сказал Вентимор, — я их имею. Вы твердите, будто стараетесь вознаградить ничтожную услугу, которую я вам оказал, хотя до сих пор, согласитесь, вы не достигли успеха. Но оставим прошлое, — продолжал он с внезапной сухостью в горле, — и прошу вас подумать о счастье, возможном в подобном браке; я боюсь, что вы не слушаете меня… — оборвал он, заметив, что глаза Факраша затягиваются пленкой, как у птиц.

— Продолжай, — сказал Факраш, на секунду открывая глаза, — я слушаю тебя.

— Мне кажется, — пролепетал Гораций бессвязно, — за время вашего пребывания в бутылке вы, наверное, забыли все, что знали о природе женщин. Да, вы забыли!

— Такое знание не забывается, — сказал джинн, вполне по-человечески возмутившись этим предположением. — Твои слова мне кажутся лишенными смысла. Истолкуй их, прошу тебя.

— Неужели, — объяснил Гораций, — вы допускаете, что ваша юная и прелестная родственница, — бессмертная и гордая, как свойственно дьяволам, — будет довольна вашим предложением отдать свою руку незначительному и неудачливому лондонскому архитектору? Она отвернет свой острый точеный нос при одной мысли о такой неравной партии!

— Отличное положение доставляется богатством, — заметил джинн.

— Но я не богат и уже отклонил все ваши богатства, — сказал Гораций. — И что еще важнее: я совершенно и безнадежно неизвестен. Если бы у вас было хоть немного сообразительности — чего, я думаю, у вас нет, — вы бы поняли бессмысленность предположения соединить блестящее эфирное сверхчеловеческое существо с обыденным профессиональным ничтожеством в утреннем сюртуке и высокой шляпе. Это поистине слишком смешно!

— То, что ты сейчас сказал, не лишено мудрости, — сказал Факраш, для которого эта точка зрения, очевидно, была нова. — Разве ты, в самом деле, так уж совершенно неизвестен?

— Неизвестен? — повторил Гораций. — Еще бы! Я — просто незначительная единица в населении колоссальнейшего из городов на земле, и даже скорее не единица, а нуль, а вы не понимаете, что человек, который был бы достоин вашей необыкновенной родственницы, должен быть знаменитостью. А таких здесь достаточно!