Сверстники - Ролингс Марджори Киннан - Страница 5

– В скрабе можно отлично выращивать диких уток и всяких других зверей: лисиц и оленей, оцелотов и гремучек. Но мне не вырастить в чащобе детей.

Форрестеры захлопали себя по ляжкам и буйно захохотали, тряся бородами.

– А сколько в пенни полпенни? – проревел Лем. – Сгодишься отцом лисёнку, вот и молодец!

У Пенни и посейчас, много лет спустя, звучит в ушах его смех. Он осторожно перевернулся, стараясь не разбудить жену.

Он и вправду лелеял дерзновенную мечту о сыновьях и дочерях, продолжателях рода, которые во множестве будут бродить здесь под болотными соснами. И обзавёлся семьей. Ора Бэкстер была просто создана для того, чтобы рожать детей, но, казалось, семя его было такое же худосочное, как он сам.

Дети их рождались хилыми и почти так же быстро чахли и умирали, как и появлялись на свет. Он хоронил их одного за другим на расчищенном месте среди мерилендских дубов, – там, на тощей рыхлой земле, легче было копать. Кладбище разрасталось, и ему пришлось обнести его оградой от разбойничьих набегов вепрей и хорьков. Он вырезал из дерева маленькие деревянные надгробия для всех. Они стояли сейчас у него перед глазами, белые и прямые в свете луны. На некоторых были имена: Эзра Дж., Маленькая Ора, Уильям Т. Другие имели лишь надписи вроде: «Урожденная Бэкстер, умерла 3 мес. 6 дней от роду». На одном Пенни старательно выцарапал складным ножом: «Она так и не увидела света дня». Мысленно погружаясь в толщу прошлого, он перебирал года, как идущий человек касается столбов изгороди.

В цепи рождений обозначился провал. А потом, когда пустота дома уже начала страшить его, а жена почти уже прошла тот возраст, когда можно родить, на свет появился Джоди Бэкстер – и выжил. Когда он был двухлетком и ещё только начинал ходить, отец ушёл на войну. Жену с ребёнком он отправил к своей доброй подруге матушке Хутто, – он думал, что пробудет в отлучке лишь несколько месяцев. Вернулся он через четыре года; время наложило на него свою печать. Он забрал жену и ребёнка и увёз их обратно в заросли, ничего так не желая, как их покоя и уединения.

Мать относилась к своему младшему с некоторой отчужденностью, словно всю свою любовь, заботу и ласку она отдала тем, другим. Зато Пенни души в нём не чаял и был для него не просто отцом, а чем-то гораздо большим. Он видел, что на чудесную загадку природы – птиц и зверей, цветы и деревья, ветер и дождь, солнце и луну – сын смотрит широко раскрытыми глазами, затаив дыхание, как всегда смотрел он сам. И если тёплым апрельским днём мальчик убежал по своим мальчишеским делам, он, Пенни, понимал, как это могло статься. И понимал также, что со временем всё пройдёт.

Жена пошевелилась и что-то пробормотала во сне.

Во всех таких случаях он надёжно прикроет сына от резкости матери, он знал это.

Козодой перелетел дальше в лес, и оттуда вновь донёсся его жалобный крик, удивительно мелодичный на расстоянии. Луна, светившая прямо в спальню, ушла за раму окна.

«Пускай себе побегает, порезвится, – думал Пенни. – Пускай строит свои игрушечные мельницы. Придёт день, и он даже не вспомнит про них».

Глава третья

Джоди с неохотой разомкнул веки. Когда-нибудь, подумал он, убегу в лес и буду спать с пятницы до понедельника. В восточное окно его маленькой спаленки гляделся день. Он не мог бы сказать наверняка, что разбудило его: этот бледный свет или возня кур среди персиковых деревьев. Слышно было, как они одна за другой слетают со своих насестов на ветках. Небо разгоралось оранжевыми полосами. Всё ещё чёрные на его фоне, стояли за росчистью сосны. Теперь, в апреле, солнце всходило раньше, и, должно быть, час ещё не слишком поздний. Хорошо, когда просыпаешься сам, а не мать будит тебя.

Ещё полный сонной неги, он перевернулся с боку на бок. В матрасе под ним зашуршали сухие обвёртки кукурузных початков. Под окном буйно прогорланил петух.

– Горлань, горлань, – сказал Джоди. – Ещё посмотрим, как ты вытащишь меня из постели.

Яркие полосы на востоке ширились, сливались в одно целое. Вот над вершинами сосен разлилось золотистое сияние, а там показалось и само солнце – большая медная сковорода, повисшая среди ветвей. Потянуло ветерком, как будто свет, прибывая, потеснил воздух с потревоженного восточного горизонта. Колыхнулись в глубину комнаты занавески из мешковины. Дуновение достигло кровати и коснулось мальчика прохладной мягкостью чистого меха. Некоторое время он лежал, мучительно колеблясь между негой сна и наступающим днём. Затем соскочил с кровати – и вот он уже стоит на оленьей шкуре, и штаны его, оказывается, под рукой, и рубашка чудом не вывернута наизнанку; он влезает в них, и вот он уже одет, и нет больше сонливости, а только день и запах горячих лепёшек с кухни.

– Здравствуй, ма, – сказал он с порога. – Ой, как я люблю тебя, ма!

– Все вы меня любите, и ты, и собаки, и вся прочая животина, – ответила она. – Особенно на пустое брюхо, когда я выхожу с миской в руках.

– Ну да, ты тогда знаешь какая красивая! – ухмыльнулся Джоди.

Посвистывая, подошёл он к умывальнику, зачерпнул воды из деревянной бадьи, наполнил таз. Решив обойтись без едкого щёлочного мыла, он пополоскал в воде лицо и руки, смочил волосы, расчесал их пятерней и пригладил. Затем снял со стены маленькое зеркало и с минуту изучал себя.

– Я страшный урод, ма, – сказал он.

– А пригожих среди Бэкстеров и не бывало, сколько ведётся их род.

Не отрываясь от зеркала, он наморщил нос, и веснушки на переносице сползлись в сплошное пятно.

– Вот ежели б я был чёрный, как Форрестеры.

– Ты радоваться должен, что на них не похож. Они черны лицом, черны сердцем. Ты Бэкстер, а все Бэкстеры светлые.

– Ты говоришь так, будто я тебе не родной.

– Моя родня тоже вся светлая. Только вот худосочных среди них нет. Тебе бы научиться работать – и ты будешь вылитый отец.

Из зеркала на него глядело маленькое лицо с высокими скулами, бледное и веснушчатое, но здоровое цветом, как мелкий песок. А вот волосы, когда случалось идти в церковь или на праздники в Волюзию, доставляли ему немалое огорчение. Они были соломенно-жёлтые, всклокоченные, и как бы старательно отец ни подстригал их раз в месяц, в ближайшее к полнолунию воскресное утро, сзади они всегда росли космами. Мать называла их утиными хвостами. Глаза у него были большие, голубые. Когда он хмурился, углубившись в свою хрестоматию, или рассматривал что-нибудь интересное, они суживались. Только в такие минуты мать признавала, что в нём течет её кровь.

– Он и впрямь похож чуток на Элверсов, – говорила она.

Джоди повернул зеркало и начал разглядывать уши, причем вовсе не с целью убедиться, чисты ли они. Просто вспомнилось, как больно ему было в тот день, когда Лем Форрестер взял его одной ручищей за подбородок, а другой стал драть за ухо.

«Уши у тебя торчкастые, как у опоссума, парень», – сказал Лем.

Джоди показал себе язык и водворил зеркало на стену.

– Нам непременно ждать отца к завтраку? – спросил он.

– Непременно. Поставь всё тебе под нос, так, глядишь, и ему не останется.

Он застыл в нерешительности у задней двери.

– Только не вздумай улизнуть. Он только до кукурузного амбара и обратно.

С юга, из-за дубов, донёсся гулкий, как набат, лай старой Джулии; она была чем-то взбудоражена. Потом послышался голос отца, он что-то приказывал ей. Джоди сорвался с места, не дожидаясь, пока резкий окрик матери остановит его. Она тоже услышала лай, подбежала к двери и крикнула ему вслед:

– Не очень-то носитесь с отцом за глупой собакой! Я вовсе не хочу сидеть как дура перед готовым завтраком, пока вы будете гонять по лесу.

Ни Джулии, ни отца больше не было слышно. Его обуял неистовый страх, что тревога уже улеглась, дерзкий враг, вторгшийся в их владения, скрылся, а за ним следом исчез и отец с собакой. Он с треском ломился сквозь дубовую поросль к тому месту, откуда слышались звуки. Голос отца прозвучал совсем близко: