Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович - Страница 26

Сестры рассчитывали на Сеченова.

Зимой Иван Михайлович находился за границей, но теперь вернулся в Петербург. Состоя с Марией Александровной в гражданском браке, он формально оставался холостяком.

Конечно, объяснить Сеченову, какие на него виды, можно было лишь с согласия Марии Александровны. Но Мария Александровна, сочувствуя стремлениям сестер, держала себя так, будто от нее вовсе не зависит устройство Анютиной судьбы.

…Сеченов не одобрил проектов Софьи Васильевны, о которых ему рассказал Ковалевский. Иван Михайлович говорил, что в Гейдельбергский университет женщину не допустят и вообще все обстоит много сложнее, чем представляется ее наивной фантазии.

О том, как смотрит на вещи Иван Михайлович, Ковалевский поспешил сообщить в Палибино. Но Софу ничто не могло обескуражить.

«Мне кажется, что Сеченов каркает, как ворона, и только предсказывает нам всякие гадости просто из зависти, – писала она полушутливо жениху. – Пожалуйста, не верьте ему, мой хороший брат. Вы увидите, как хорошо это у нас все пойдет, и Марию Александровну еще к нам перетащим, а Сеченова женим на Анюте или на Лермонтовой или на другой, но от судьбы ему не уйти».

Венчание состоялось в Палибине не 11, а 15 сентября – по желанию Софы, захотевшей провести несколько лишних дней с приехавшими в деревню Анютой и Жанной Евреиновой. Главный виновник ускорения свадьбы – Александр Онуфриевич – не явился. Он увлекся исследованиями заинтересовавшего его вида червей и остался еще на месяц за границей, за что Владимир шутливо выразил ему «полнейшую свою ненависть», а Софа – легкий укор.

«Мы Вас очень, очень ждали к свадьбе, и мне очень жаль, что Вы изменили нам из-за червей», – приписала она к письму мужа.

В 12 часов дня 17 сентября 1868 года Софья Васильевна Ковалевская (отныне и навсегда – Ковалевская!) впервые приехала в Петербург «не в гости, а домой, для начала хорошей труженической жизни», о какой она мечтала долгие годы вместе с сестрой.

Огромную светлую квартиру из шести больших, с высокими потолками и огромными окнами комнат, заблаговременно снятую Владимиром Онуфриевичем, к приезду молодых тщательно убрала Мария Александровна Бокова. Войдя, Софа ахнула:

– Где моя темная маленькая гейдельбергская келья?

А на следующее утро госпожа Ковалевская, внутренне трепеща, отправилась в сопровождении мужа на лекцию Сеченова в Медико-хирургическую академию.

К счастью, все прошло хорошо: никто из начальственных лиц ее не заметил, студенты же делали вид, что появление в аудитории женщины их нисколько не удивляет. Они, как писала Софа сестре, «вели себя превосходно и не глазели».

С Сеченовым и Марией Александровной виделись почти ежедневно, и они настойчиво отговаривали Софу ехать в Гейдельберг. Иван Михайлович рассказывал о консервативных нравах тамошнего университета и предупреждал, что преодолеть их будет очень трудно или даже невозможно. Он, вероятно, предлагал Цюрих, где с успехом закончила курс Суслова, куда теперь по ее примеру собиралась-таки ехать Мария Александровна и где училось восемь русских женщин. Но Софа не желала расставаться со своей мечтой. Она ощущала себя Колумбом; ее не соблазняли пути, проложенные другими.

Вслед за Сеченовым и профессор Грубер согласился допустить Софу к лекциям и занятиям в анатомическом театре, но поставил условие: Ковалевская должна представить свидетельство о том, что посещает курсы акушерства. Таковы установленные начальством правила, пояснил Грубер, и он не намерен их нарушать. Софа опасалась, что ради свидетельства ей и вправду придется поступать на акушерские курсы, но Петр Иванович Боков помог достать «липу». Благодаря ему же Ковалевские раздобыли скелет, который занял почетный угол в спальне Софы. «Теперь я изучаю череп, – писала она сестре. – Кто бы мог подумать, что такая у нас чепуха в голове».

Просто оказалось договориться с Мечниковым. Он вернулся из-за границы, чтобы читать зоологию беспозвоночных в Петербургском университете, где был избран доцентом. И хотя Мечников скептично относился к «ученым женщинам», он охотно разрешил Софье Васильевне присутствовать на своих лекциях и вызвался похлопотать за нее перед физиками.

Однако профессор физики Федор Фомич Петрушевский ни за что не соглашался пойти против «правил». Один из крупнейших физиков России показался Софе «очень неинтересным господином». И совершенно понятно – почему. К ее просьбам профессор остался непреклонен. Пустить женщину на лекции или на занятия в кабинете, уверял он, не в его власти. Он лично ничего не имеет против, но существует закон, и нарушить его он не может.

Только когда Софья Васильевна сказала, что ее муж знаком с ассистентом профессора Фан-дер-Флитом, Петрушевский пошел на маленькую уступку. Если Флит возьмет на себя ответственность, сказал профессор, он не станет возражать против того, чтобы госпожа Ковалевская (вместе с мужем, разумеется) в свободное время (то есть по воскресеньям) знакомилась с демонстрациями опытов в кабинете.

Ковалевские не мешкая помчались к Флиту, поймали его с женой выходящими из дому, вернули и тотчас договорились обо всем. И разумеется, Флиты очень понравились Софе. «Он совершенная пышка, – писала она сестре, – только очень черный, а она, известная в нигилистическом кружке как „кроткая Полинька“, очень милая нигилистка и занимается акушерством».

По рекомендации Флита частные лекции физики Ковалевским стал читать «какой-то г-н Шведов» (впоследствии профессор Новороссийского университета), но «мы все трое перессорились по двое», после чего Софья Васильевна попросила, чтобы уроки давал ей Александр Николаевич Страннолюбский – двадцатидевятилетний морской офицер, превосходный педагог, организатор одной из первых бесплатных школ, поборник женского образования, который занимался с нею также математикой и нравился ученице даже больше, чем Сеченов. «В нем гораздо больше энтузиазма, теплоты, веры, а Сеч[енов], кажется, уже порядочно поостыл», – делилась она с сестрой.

И еще она самостоятельно готовилась по истории, географии и другим предметам, чтобы сдать экзамены за гимназический курс…

Требовались большая самодисциплина, выдержка, настойчивость, но всех этих качеств палибинской барышне было не занимать. Словом, ребячьи мечты Софьи Васильевны сбывались, словно по волшебству, и она чувствовала бы себя беспредельно счастливой, если бы не тень оставленной в деревне сестры, которая стояла перед ее мысленным взором как легкий укор до той поры ничем еще не отягощавшейся девичьей совести.

Поднимаясь ежедневно в семь или в половине седьмого утра и занимаясь до позднего вечера, Софа почти ежедневно засиживалась далеко за полночь, чтобы настрочить огромное – на 10 – 12 страницах – письмо сестре, и эти послания – не только подробный дневник всего происходившего в ее «новой жизни», но и зеркало ее души.

«Милая Анюта, теперь ты мне нужна больше, чем когда-либо, – писала она в первый же день своего приезда в столицу, – пиши мне, дорогая моя, больше, больше; мысль о тебе не должна оставлять меня ни на минуту; я знаю, что тебе очень, очень тяжело, но ради Христа, люби меня крепче, крепче; ведь не моя вина, что я счастлива и не равнодушна к этому счастью».

Чем радостнее, чем счастливее была Софа, тем более виноватой чувствовала она себя перед сестрой и с тем большим рвением искала способ ее «освобождения». Только теперь она по-настоящему поняла, как близка и как необходима ей Анюта, которую она называла своей духовной матерью.

«Хоть я и увлекаюсь этим счастьем и искренно привязана к моим новым друзьям, – признавалась она в одном из посланий, – но все-таки никогда не бываю вполне удовлетворена и даже в счастливейшие минуты чувствую, что долго это не должно продолжаться и что это только переходное и тяжелое состояние. Никогда в жизни я не чувствовала того, что теперь; мне кажется, что это и действует, и говорит, и веселится, и даже учится кто-то другой, а мое прежнее сокровенное „я“ не причастно ко всему этому и даже протестует против этого».