Владимир Ковалевский: трагедия нигилиста - Резник Семен Ефимович - Страница 21

«Пробегая эти очерки знаменитого зоолога и геолога, – писал Ковалевский в „Предисловии издания“ к книге известного противника Дарвина Луи Агассиса „Геологические очерки“, – читатель, может быть, будет по временам неприятно поражен, встречая опровержения и противоречия на некоторые из теорий и взглядов, которые он благодаря новейшему направлению зоологии и геологии привык считать почти за аксиомы. Несмотря на этот недостаток, свойственный вообще всем произведениям Агассиса (особенно таким, где автор имеет случай вдаться в некоторую полемику), (чтобы высказать это, надо было познакомиться со всем научным творчеством Агассиса! – С.Р.), предлагаемая книга представляет множество несомненных достоинств: она показывает нам чрезвычайно ясно и наглядно постепенное развитие нашей Земли и заселение ее растениями и животными… Картина постепенного обнажения суши от воды и принятия ею тех очертаний, которые мы видим теперь, прослежена и представлена Агассисом так наглядно, что недостатки его состоят только в том недоброжелательстве, с которым автор относится к теории постепенного развития, и в придерживании устарелого взгляда (отвергнутого в настоящее время большинством современных геологов) о совершенной разности творения в различные геологические периоды».

Точка зрения издателя выражена со всей определенностью.

Неудивительно, что с особенной тщательностью и любовью Ковалевский готовил к изданию произведения Дарвина. Он вступил с Дарвином в переписку, во время заграничных поездок навещал его в Дауне и договорился о присылке им корректурных листов. Благодаря этому классический двухтомный труд создателя эволюционной теории «Изменение животных и растений вследствие приручения» появлялся выпусками на русском языке раньше, чем в Англии. На титульном листе этой книги Владимир Онуфриевич не без внутренней гордости смог напечатать: «Перевел с английского с согласия и при содействии автора В.Ковалевский. Под редакцией И.М.Сеченова, ботаническая часть под редакцией А.Герда». На последней странице обложки издатель разъяснял:

«Автор согласился передать нам право на печатание его нового сочинения в русском переводе, он был так добр, что начал высылать издателю корректурные листы еще до напечатания в Англии и прислал клише со всех рисунков сочинения: все это дает издателю возможность, начавши выпускать книгу даже раньше английского подлинника, окончить ее совершенно параллельно с оригиналом. Зная живой интерес, с которым встречается все, выходящее из-под пера Дарвина, издатель решил, не стесняясь количеством листов, делать частые выпуски, по мере получения листов от автора. Когда автор узнал, что есть возможность, не увеличивая цены книги, внести туда рисунки упоминаемых им многочисленных видов и разновидностей животных, то он выбрал и расположил для нашего издания рисунки из сочинения Брема; по его мнению, они значительно помогут уяснению тех сложных вопросов, которые он разбирает в своем сочинении».

Научным мировоззрением Ковалевского, сложившимся в процессе издательской деятельности, стал дарвинизм. Владимир Онуфриевич понимал, что это учение замечательно не только своей непреложной истинностью, но еще и тем, что открывает перспективу для плодотворной творческой работы почти во всех областях естествознания. Не этим ли вызвана та глубокая неудовлетворенность, которая сквозит в первых же сохраненных его братом письмах? Хорошо сознавая общественную значимость своей издательской деятельности, Ковалевский тем не менее называет ее «голгофой», «каторгой», смотрит на нее как на что-то временное, с чем ему непременно следует развязаться. Могла ли его удовлетворить скромная миссия рупора пусть самых передовых, но чужих научных идей, если он ощущал в себе способность сказать собственное слово в науке!

Однако сделать поворотный шаг в жизни всегда нелегко. Ковалевскому это было сложно вдвойне. Потому что он с ног до головы был опутан долгами. А главное, по-прежнему откладывал на будущее определение собственной судьбы, ибо принадлежал к числу людей, которым, чтобы решиться на что-то важное, необходим сильный внешний толчок.

Таким толчком стала его встреча с Софьей Васильевной Корвин-Круковской.

Глава шестая

«Милый друг, Софья Васильевна»

Поместье отставного генерал-лейтенанта Василия Васильевича Корвин-Круковского располагалось вдали от губернского города Витебска и даже от уездного – Невеля. Впоследствии железная дорога пролегла в шести верстах от Палибина, но в годы детства и молодости Софьи Васильевны, чтобы добраться, скажем, до Петербурга, приходилось шестьдесят верст ехать на своих лошадях до тракта, потом двести скакать на почтовых и лишь после этого – сутки ехать по железной дороге.

Софья Васильевна затруднялась сказать, «как, откуда и каким образом» проникли в ее дом «новые идеи».

Имение у Корвин-Круковских было немалое; дом большой, добротный – с башней и широкими крыльями флигелей. А прямо за домом начинался лес – бескрайний, таинственный, обладавший странной магической силой: пугающей и вместе с тем манящей. Софья Васильевна на всю жизнь запомнила острый вкус лесной земляники, «поспевавшей в лесу, правда, несколько позднее, чем на лугах, но вознаграждавшей зато своим усиленным ароматом и сочностью»; запомнила сосны – «высокие, мрачные, с темно-коричневыми стволами, и прямые, как гигантские церковные свечи»; запомнила веселые экспедиции в глубь осеннего леса за грибами…

Поодиночке в лес никогда не ходили: он был населен страшными существами. И хотя с русалками, лешими, разбойниками или беглыми солдатами (в их реальности никто не сомневался) сталкиваться в лесу не доводилось, дикие звери попадались часто. Встретить медведя в окрестностях Палибина можно было гораздо скорее, чем нового незнакомого человека.

И вдруг, «откуда ни возьмись, совсем рядом с ними (обитателями Палибина. – С.Р.) объявились признаки какого-то странного брожения, которое, несомненно, подступало все ближе и ближе и грозило подточиться под самый строй их тихой, патриархальной жизни. И не только с одной какой-нибудь стороны грозила опасность, она шла как будто разом, отовсюду».

Так вспоминала Софья Васильевна. Она, впрочем, понимала, что появление «опасности» лишь казалось внезапным, ибо «таково уже свойство всякой переходной эпохи – оставлять по себе мало следов».

Поэтому как бы внезапно, как бы без всякой подготовки и переходов нахлынули в Палибино слухи о том, что чуть ли не во всех дворянских семьях родители ссорятся с детьми, девушки убегают из дому – кто за границу учиться, а кто, того хуже, в Петербург к нигилистам, в таинственную коммуну, где молодые люди живут и ведут хозяйство сообща, не держат прислуги, сами моют полы и чистят самовары.

Вскоре в Палибине появился и собственный нигилист – сын приходского священника.

Попович окончил семинарию, но, несмотря на уговоры отца, идти в священники наотрез отказался. Вместо этого он поступил на естественное отделение университета, а приехав домой в первые же каникулы, заявил, что человек происходит от обезьяны и что профессор Сеченов доказал, будто души нет, а есть рефлексы. Эти новости так поразили бедного батюшку, что он стал кропить сына святой водой.

В прежние годы попович с почтительным поклоном являлся в дом барина на все семейные праздники. Теперь же он, по выражению Софьи Васильевны, «блистал своим отсутствием» на первых же именинах, зато в неположенный день заявился к генералу «с визитом».

Желая проучить дерзкого юношу, Василий Васильевич передал ему через лакея, что принимает только по утрам, до часу. Попович не сконфузился и громко ответил:

– Скажи своему барину, что с этого дня ноги моей в его доме не будет!

Но всего поразительнее было то, что старшая дочь генерала Анюта, узнав о случившемся, возбужденная и раскрасневшаяся, вбежала к отцу и выпалила:

– Зачем ты, папа, обидел Алексея Филипповича? Это ужасно, это недостойно так обижать порядочного человека.