Коко Шанель - Гидель (Жидель) Анри - Страница 15

Самому Этьену Бальсану также довелось пережить мимолетное приключение с Эмильенн. Однако, в противоположность своим предшественникам (и последователям), ему удалось вырваться из ее цепких когтей прежде, чем она успела пустить прахом его состояние или даже отщипнуть от него хотя бы кроху. Этот подвиг не только стяжал ему восторги товарищей, но и заинтересованное уважение – и больше даже искреннюю дружбу самой Эмильенн. Отсюда и частые визиты ее к Этьену при полном отсутствии ревности в отношении Габриель, в которой она ценила оригинальность мышления и манеру держаться.

Что же касается самой Коко, можем ли мы назвать ее содержанкой? В общем, да. Но с позиции той эпохи это нельзя было утверждать столь категорично, поскольку Этьен отнюдь не обращался с нею как с таковою. Не могло быть и речи, чтобы он пустил по ветру свои капиталы, желая сделать ее самой элегантной из современниц. Драгоценности? Он и не думал предлагать их ей, да Коко и не намекала на то. Напротив, она отвергала всю ту роскошь, которая, как она считала, деклассировала ее. Наша горничная была благодарна Этьену за то, что в его намерения не входило превращать ее в кокотку – вроде тех украшенных султанами особ, которых титулованные покровители катают в пышных экипажах по авеню дю Буа.[15] Она слишком горда, чтобы принять то, что является в ее глазах худшим из унижений.

Конечно, у Габриель не было столь живой страсти к конному спорту, как у Этьена и его друзей, но не было и отвращения. И коль скоро этому спорту была посвящена вся жизнь тесной компании в Руалье, она решила во что бы то ни стало сделаться превосходной кавалеристкой. Не это ли самый приятный из всех возможных путей проводить жизнь? И, кроме того, она столько лет считает труд и волю самыми существенными добродетелями, призванными управлять ее существованием. Дело не столько в моральных соображениях, сколько в том, что это – единственное эффективное средство заявить о себе, которое потерпит ее гордость. Никому ничего не быть должной, не зависеть от кого бы то ни было – такова была суть ее кредо, которому она останется верна всю жизнь.

Усилия, предпринимаемые Коко, чтобы стать лучшей кавалеристкой Руалье, не могли не дойти прямиком до сердца Этьена. Конечно же, давая ей уроки, он проявит максимум заботы. А она в ней ой как нуждалась – что бы она там ни заявляла вначале, она была здесь полным профаном. Садясь на лошадь в первый раз, она вцепилась в гриву, а животное, растерявшись с непривычки, пустилось с места в галоп, что повергло честную компанию в хохот.

– Ну, хватит строить из себя клоуна! – прокомментировал Этьен, который, хоть и рад был любому поводу похохотать, не терпел профанации в данной области. – Тебе потребуется амазонка,[16] – добавил он. – А пока тебе ее сошьют, Сюзанн одолжит тебе свою.

– А может, еще и цилиндр? Или уж сразу треуголку? – смеясь, парировала Габриель.

Она сразу стала учиться садиться на лошадь по-мужски. Теперь ей были нужны кожаные сапоги и кавалерийские штаны – но это было ей не по карману. Впрочем, юная прелестница и здесь нашла выход. Тренируясь в конюшнях и общаясь с конюхами (с которыми она чувствовала себя в своей тарелке, ведь почти все они были выходцами из крестьянской среды), обратила внимание, что ей бы очень подошли мужские брюки – это избавит ее от необходимости покупать шикарные сапоги из рыжеватой кожи, в которых щеголяют ее друзья. Такие сапоги стоят состояние, а мысль попросить денег у Этьена приводила Габриель в ужас. Она отправилась к портному из Лакруа-Сен-Уана, который держал мастерскую у края тренировочной площадки и обслуживал в основном скромную публику из конного мира: конюхов, гарсонов, прислуживающих в конюшнях… Явившись в мастерскую, она извлекла из сумки пару брюк, которые показались ей особенно элегантными и которые она одолжила у состоявшего на службе Этьена конюха-англичанина.

– Можете сшить такие же и в таком стиле? – спросила она.

– Мадам, надо, чтобы ваш муж явился лично. Мне же нужно снять мерки.

– Так это для меня, мосье!

– Для вас? – ошеломленно воскликнул портной.

– Точно так, для меня.

– Но дамам это не к лицу! – сказал он, ошарашенный и возмущенный.

Давая понять, что ответ не произвел на нее ни малейшего впечатления, Коко повторила свою просьбу с таким авторитетом в голосе и взгляде, что портной вынужден был капитулировать. Конечно, она сумасшедшая, эта клиентка, но ведь платит не торгуясь!

Отныне Габриель, оставив привычку залеживаться в постели за полдень, с невероятной энергией и прилежанием стала брать уроки у Этьена, делая все, чтобы доставить ему удовольствие.

Каждое утро на заре, будь хоть дождь, хоть ветер, она со всеми остальными членами компании вела лошадей на тренировку. Со своей стороны, она училась определять их ценность, как и ценность жокеев, которые их выезжают. Она быстро научилась правильно держаться в седле, запоминая, как десять заповедей, рекомендации Этьена: «Представь-ка себе – если ты способна на такое, – что ты держишь в руках пару драгоценных фарфоровых ваз и не можешь ни за что схватиться, чтобы удержаться». …Полстолетия спустя Коко еще будет помнить эту живописную формулу – больше даже, она находила в воспоминании о ней некое удовольствие. Она и сама давала ему рекомендации:

– Когда скачешь в дождь, закрывай один глаз! Если залепит лицо грязью, останется чем смотреть на дорогу…

В какие-нибудь несколько месяцев Коко стала замечательной кавалеристкой. Ее молниеносный прогресс произвел живейшее впечатление на Этьена и его товарищей. Что ж, у нее врожденный талант к этому спорту? Да, конечно, но к тому же еще и страсть, упорство и гордость. Она хочет сделаться лучшей, и это ей удается.

С этого времени Габриель по-настоящему становится частицей группы. Тем не менее по-прежнему оставалось одно «но». Если в Руалье приезжал в гости кто-либо из членов семьи кого-нибудь из здешних мосье, то, понятное дело, любовницы не принимали участие в торжественных обедах, даваемых в честь гостей. Бальсан и его друзья не на шутку боялись шокировать своих близких, пугались возникновения щекотливых ситуаций, могущих привести к скандалам… Нельзя сказать, чтобы им было приятно так поступать, но приходилось считаться с социальными условностями, которым никто из них не готов был объявить войну.

В подобных случаях Коко и других юных леди сажали за один стол с конюхами и жокеями. Еще одна горькая пилюля – им равным образом запрещен вход на трибуны для владельцев лошадей и других почетных гостей на ипподромах. Место Коко и ее товарок по социальному положению – среди всякого сброда: зрителей, ставящих по маленькой, поливальщиков, букмекеров, карманных воришек и их жертв и прочих толп одуревших провинциалов, словно сошедших со страниц «Ставки» Лабиша, всяких сельских сумасшедших и разных прочих блаженных…

Унизительность ситуации не всегда была слишком очевидной для Коко, даже при том, что она знавала унижение и в иных формах – и в сиротском приюте в Обазине, и в институте Богоматери. Но это только укрепляло в ней решимость – нет, не взбунтоваться, она уже трезво смотрит на вещи, – а уйти от судьбы с гордо поднятой головой.

Жизнь группы подчинялась ритму скачек на ипподроме в Компьене, но в еще большей степени – в Шантильи, в Лоншане, в Венсенне, в Мезон-Лафите, в Трембле, в Отейле или в Сен-Клу. Несколько раз в неделю уютная компания садилась на поезд до Парижа. В купе царили шутки и веселье, здесь обсуждали скачки, комментировали со Stud-book[17] в руке породы участвовавших в состязаниях лошадей. Порою это так надоедало Габриель, что она задавалась вопросом: а она-то здесь при чем? К счастью, в купе еще играли в карты. Стелили на коленях шотландский клетчатый плед – вот вам и ломберный столик.

Время от времени случалось ездить и подальше – в Довиль, в По, в Ниццу, ибо лошади под вымпелами Этьена выступали повсюду.