Песье распятие - Яневский Славко - Страница 9

«От Богданова темени черное воссияние, – толковали через день-два в монастыре. – Сгубится, в прах сотрет и плоть и кости. Был кем-то, будет никем». Симонида, Русиянова молодая, единственная дочка влиятельного городского вельможи, спасла Богдана от рудника или могилы. Сжалилась над прислужницей своей Великой, а может, тронулась подарком – грудой золотых куниц и мраморной фигуркой богини, выкопанной на берегу Давидицы, когда-то такие фигурки ставили на последний крестец – божебрадицу – прошлогодней жатвы для упроса дождя и будущего урожая.

Новый властелин Русиян прощал нелегко. Шесть его воинов ли, слуг ли, а может, призраков, каким мог оказаться и он сам, привели следопыта. Кто слышал, укрывшись за стогом сена, запомнил, о чем говорили Русиян и Богдан, господин и парик, без волос на темени, ставленник сильного князя и полный бесправник.

«Из треснутой тыквы, Богдан, если я не забыл твое имя, открываешь ты, что было и будет. А сможешь ли ты углядеть собственную судьбу, увидеть себя таким, каким ты вскорости станешь, сегодня, завтра, потом?»

«У нас, голышей и покорников, судьбы нету. И у меня тоже, любезный Русиян».

«Верно, Русияном меня крестили. Но для тебя, мошенник, у меня нету имени, для тебя я – господин. Вот тебе треснутая тыква, говори, что в ней видишь. Углядишь себя вздернутым на ореховый сук – не замалчивай».

«Видел я себя в треснутой тыкве, когда пил. Теперь не пью, бочки мои опустели…»

«…Господин, не забывай, гос-по-дин…»

«…Опустели бочки, господин. Затянуты паутиной».

«Вот тебе. Потяни. Да начинай. Очень мне любопытно».

«Не смогу. Мог, до того как крысы пришли, до того как ты вернулся с войны… Глаза плохи, не те, что девять лет назад. Пеленой затянуты, слепнут».

«Перестали служить, не годятся?»

«Не всегда годится то, что служит».

«Может, вырвать их? Кликнуть ратника? Или хочешь, чтобы это сделал я?»

«Делай, что твоей душе угодно…»

«…Господин…»

«…Именно, господин. Я под твоим ножом».

«Ты делаешься покорным, Богдан, очень покорным. Меня это радует, но и внушает презрение. Хватит, гляди в тыкву, мне не терпится испытать твою прозорливость».

«Ладно, раз настаиваешь… господин… Вижу, бросают люди тайком свои дома… бегут от голода и бездолья, от лютости, что пришла в село… нету мочи терпеть… сходятся, сами себе становятся войском и знаменем».

«И ты с ними?»

«Не знаю… Вроде нет. Маленькие, лиц не разглядеть, да и одежи. Только вилы да косы, ничего больше. Голосов не различаю, а слышу – стоять до конца, нашей будет землица или могила».

«Бунтуют против меня, своего господина?»

«Кто бунтует, у того нет господина… господин».

«Верно. У таких нет ни господина, ни разума. Ничего. Даже могилы. На солнце гниют, брошенные на потраву псам. Недоумки вроде тебя не хуже и не лучше их. Думаешь, ты хитрее всех, а? Не хитрее ты, если не дурее тех, кто будто толчется в твоих тыквах. Кабы знать, что твоя выдумка для тебя смысл жизни, что завтра ты подымешь против меня людей с вилами да косами, я бы тебя зауважал и пустил на волю. С такими я честь по чести – воин. Тебе этого не понять. Отвечай же – тебе и кукулинцам что легче: быть покорным и живым или месть к врагу унести в могилу?»

«Тут легко не выберешь – быть живым рабом или костяком, не сумевшим отомстить супостату. Ты прав, кукулинцы на свою голову получили то, что заслуживают, больше даже, чем филистимляне из небылиц монастырских монахов. Ты прав…»

«Можешь не прибавлять „господин“. Не дается тебе насмешка. Так в чем же я прав?»

«Погнутых палка не выпрямит. И все же ведь по твоему повелению взбунтовавшемуся Парамону под ногти забивали колючки. За покорство нас ненавидишь, а за отпор казнишь, любезный».

«Я и тебя казню, хоть и считаю тебя врагом скрытым, может, именно потому. Дни и ночи будешь висеть, привязанный ко кресту на Песьем Распятии. Без воды и хлеба. Видел ты себя таким в треснутой тыкве?»

«Я себя всяким видывал в своей жизни».

«И мертвым тоже?»

«Ежели от меня пользы нет, а ее нет, кажись, я так и так мертвый, мертвей покойников на погосте».

«Тогда помирай взаправду. По шею закопать его в песок. Если сумеет выбраться, пусть сидит дома и глядится в тыкву».

Богдана закопали. А наутро дыру нашли пустой. Сам или с чьей-то помощью Богдан высвободился перед светом – вороны не обклевали его и псы не ободрали до черепа.

Из-за того, видать, и рассохлась свадьба, что затевалась между Богдановым сыном Вецко и Лозаной, подружкой Пары Босилковой. «Не будет свадьбы, сынок, – расслышал кто-то голос следопыта сквозь хилую стенку его покосившегося домишка. – На кой мне внуки, холопы Русияновы?»

Такое услышал Босилко, Дамянов сын, неказистый из себя мужичонка, только ему никто не дал веры. Кузман, Лозанин отец, предвидя над своей головой тучи Русиянова гнева, тайком заглянул к свату несуженому и выпросил у него прощение – девка молода еще, Вецко может и подождать. У третьих имелась своя легенда. Лозана, дескать, забирает повыше, норовит войти молодухой в Парамонов дом.

Так вот и сплетаются догадки – люди силятся убежать от тягот собственной жизни, находя утешение в тяготах чужой. Текут дни и слухи о том, что бывает, чаще же о том, чего не бывает, а на ночь закладываются двери – в темноте каждая душа охвачена страхом.

Монах Киириян, припомнив кое-чего из времен, когда был Исааком и убегал от чумы, в субботу пригласил следопыта поглядеть на звезды.

«В тех или иных бедах, что препинают человека до его последнего вздоха, до номинального вина, льющегося на могилу, время останавливается и каменеет. И мы вместе с ним, Богдан. Стоим стреноженные на множестве тропок и не знаем, на какой свет податься. Во все стороны ловушки да обманы. Птица нашей мечты хиреет, рушится беспомощно в бездну. И мы тоже без утешения и надежды оказываемся в той пропасти, черви среди червей».

(Богдан одно только и промолвил, перед тем как меня покинуть, брат Нестор: мы уже в пропасти.)

Дни превращались в погребальное шествие. С мукой волоклись друг за другом и, похожие на перегруженных лошадей, вот-вот из ноздрей хлынет кровь, затягивали мгновения надежд в неволю и, вертясь по кругу, вытаскивали из себя беды и скорбь.

Мы уже в пропасти! Господи, неужто Богдан смирился перед силой? – спрашивал я себя.

7. Парамон

В ночь с Петрова дня на Апостольский собор внезапно, без причастия преставилась моя нареченная матушка Долгая Руса. Если это имеет значение, помяну: в село я добирался по зною на стареньком муле, успел к самому погребению, отпел у открытой могилы, не пролив слез по старушке, в последние годы покинутой и одинокой и все равно независимой от чужих милостей. Она умела принимать жизнь такой, какая есть, хотя перед кончиной ушла в себя и грезила о каких-то пролетевших днях благоденствия, днях мне неведомых – нива нас прокармливала с трудом, я ловил рыбу и обменивал ее на муку. «Некоторым и того хуже, – поучала она меня. – Такие, как мы, выживают». Когда я уходил в монахи, она предрекла свою смерть: как на село навалится новое зло, воротишься меня закопать, через девять лет и месяцев, считая от сражения с крысами. Случайность? Не важно, какая разница. Она, как и многие старики в нашем селе, придавала девятке магическое значение. Ее святой за девять лет девять раз становился постником; мертвая вода зажурчит, если девятью кристалликами покропить ее девять раз; девять угольков, загашенных в козьей крови, оберегают от хворей. И вот, увитая в белое полотно, лежит, как немой язык в мертвой челюсти.

И все же в этом моем писании имя «Долгая Руса» я выписываю кановером. Выкормила она меня, перебарывая, как могла, нищету. Не девять лет, а столетье целое я у нее в должниках. И я, и черви мои в моем трупе.

Земля под моими ногами, потрескавшаяся и сухая или омоченная дождем, скрытая снегом или заросшая сорняком, кроет тайны и хранит остовы кукулинских столетий. Сровнялись могилы, деревянные кресты взялись гнилью, над их останками рок вытрясает из торбы новые могилы и новые кресты. Похороны отошли, медленно исчезает четкость послеполуденных теней. Вороны не оплакивают Долгую Русу. И небеса. С них точится мрак и серость, я же стою, не зная, куда направить свой путь – в монастырь или к старому дому – проститься со щелястыми стенами, с забытым детством под кровлей, разъеденной дождями, солнцем и призраками.