Дом веселых нищих - Белых Григорий Георгиевич - Страница 33

Изредка быстро пробегали прохожие. Где-то стреляли. Мимо ворот проехало три грузовика, в которых сидели вооруженные штатские и солдаты.

— Большевики, должно быть, — опасливым баском прогудел Григорий Иванович.

Больше никто ничего не сказал. Роман, стоявший тут же, напрасно ждал, надеясь, что жильцы заговорят и тогда будет ясно, что делается там, на улице. А там было что-то интересное. Он попытался пробраться, но дворник не пустил его. Стоять и прислушиваться к далеким выстрелам было скучно. Роман побрел домой.

Дома все уже спали. Только мать сидела у окна, задумчиво глядя на улицу.

— Поздно являешься, — сказала она Роману. — Отдельно готовить ужин не буду.

Роман промолчал. На столе для него лежал кусок крутой каши, вобла, ломтик хлеба. Он быстро поел, но остался голоден. Подобрал все крошки и тогда только встал.

Мать убрала посуду и опять села к окну. Роман попробовал было подсесть к ней, но мать не позволила.

— Ложись спать.

Роман лег. Завернулся в одеяло с головой и сразу заснул.

Проснулся он от громкого стука и разговора. Открыв глаза, увидел Николая.

С июля пропадал Колька. Несколько раз Александр говорил, что видел его где-то на митинге, но домой Колька не приходил, верно, боялся. Его появление теперь было как праздник. Колька стоял в шинели, улыбающийся. В руках у него были какие-то кулечки, за плечами висела на ремне большая громоздкая винтовка, которой он все время цеплялся за углы и сундуки. Около Кольки суетилась мать.

— Да ты сними ружье-то. Перебудишь всех, — говорила она.

— Ничего, пусть проснутся, — смеялся Колька, — будем чай пить.

Но все уже и так проснулись. Колька поставил винтовку в угол и снял шинель. Потом, увидев, что Роман не спит, подсел к нему на край сундука.

— Колюха, а Колюха! — крикнул из-за перегородки дед. — Что там, как? Опять революция?

— Опять, — откликнулся Колька. — Все хорошо. Большевики победили. Керенского по боку.

Зимний взяли.

— И Колька поглядел в угол, где спал брат.

— Врешь! — раздался оттуда хриплый голос Александра.

— Посмотри, коли не веришь, — усмехнулся Колька.

— А зачем же Зимний взяли? — спросил Роман.

— Потому что в Зимнем Временное правительство засело. Что ж ты, братишка, таких вещей не знаешь, а еще большевиком себя именуешь?..

Мать поставила самовар.

— Вставайте, кто есть хочет, — крикнула она и стала развертывать кульки с мукой, сахаром, галетами.

Это Колька получил паек. Все потянулись к столу. Из-за перегородки, кряхтя, вылез дед, вышла сестра.

— А по мне — все одно, какая власть, только б кормили, — сказал дед, довольный.

Закутавшись в одеяло, Роман тоже подсел к столу и слушал, как Колька рассказывал о Зимнем. Было немного обидно, что проспал революцию.

Потом Колька завел граммофон. Он долго искал подходящую пластинку. Ничего не нашел и поставил старую, заигранную «Марсельезу».

— Последний раз, — сказал Колька. — Завтра купим «Интернационал».

Стрелки показывали ровно пять, когда возобновилась прерванная ночь.

Только Александр долго ворочался на своей кровати, и в углу тлела, поминутно вспыхивая, его папироска.

На другой день Роман и Пеца держали совет

Надо было показать, что и они не дремлют. Постановили произвести переворот и разгромить клуб социалистов-революционеров.

Улучив момент, когда социалисты во главе с Женькой пошли кататься на трамваях, Роман и Пеца принялись за работу. Землянка была разрушена в четверть часа. На ее месте образовалась глубокая яма, из которой торчали доски, куски железа, а вокруг были разбросаны плакаты, тряпки и картинки. Выбрав кусок бумаги, Роман долго выводил буквы, слюнявя химический карандаш. Потом прикрепили бумажку к доске, которая высоко торчала над ямой. На бумажке было ясно написано:

ДЕВЯТНАДЦАТЫЙ

ПРОВОДЫ

Под ногами чавкала бурая каша снега, смешанного с грязью. На лицо и руки садился тяжелый и липкий туман.

Идти по дороге было трудно. Ноги скользили и проваливались в грязь. Роман видел, как братья, шедшие впереди, то и дело оступались, а гроб, который они несли, угрожающе колыхался, готовый шлепнуться в грязь посредине дороги. Тогда трусивший сзади замызганный священник, с редкой, слипшейся от дождя бородкой, семенил к ним и ласково говорил:

— Полегоньку, милые. Тихонько идите…

Братья не отвечали. У обоих лица были мокры от пота. Они, видно, здорово устали. Гроб был тяжелый, и оба брата, худые и заморенные, в огромных солдатских шинелях, едва переставляли ноги. Носы острые, как клювы, выделялись на их исхудавших лицах.

За гробом шли бабушка, дед и хозяйка квартиры, в которой жила Настасья Яковлевна — женщина с красным лицом и желтыми волосами цвета соломы.

— А скрутило ее, родные, в три дня, — говорила, придыхая, женщина. — Пришла она с рынка. Ничего как будто, только дышит тяжело. Ну, легла в кровать, лежит и вроде как заснула. Мы ходим потише, чтобы, думаем, не беспокоить старуху, а она уже померла.

Бабушка перекрестилась.

— Славная была старуха, дай ей, господи, царствия небесного.

На кладбище было тихо и печально. Могила для Настасьи Яковлевны была уже готова. По левую сторону ямы стоял огромный склеп, а справа — большой мраморный ангел, склонившийся на одно колено. У ангела была отбита ступня, а над губой нарисованы синие усы.

Сторож с пухлым и рыхлым, как опара, носом, что-то бурча, махал кадилом. Священник пел:

— Упокой, господи, душу рабы твоея… Голос священника перебивало надрывное карканье ворон.

— Вот и убрал господь доброго человека, — сказал дед, когда возвращались с кладбища.

Никто ему не ответил.

Дома мать уже ждала всех. Она приготовила поминальный обед, сварила кутью.

За столом мало говорили. Только краснолицая женщина, тоже приглашенная на поминки, ела и говорила не переставая.

Раньше всех вышли из-за стола Александр и Николай. Мать шепотом сказала:

— На фронт едут сегодня. И, вздохнув, добавила, словно жалуясь: — Сколько уж мытарились — и опять…

Вечером братья вместе ушли в казармы. А позже Роман пошел на вокзал.

На платформе около теплушек стояли провожающие. Собралась делегация от завода. Начался митинг. Сперва выступил комиссар полка. Потом представители от рабочих.

— Вы там бейте генералов, — говорили рабочие, — а мы будем тыл укреплять и поможем вашим семьям. Да здравствует власть советов!

Оркестр играл «Интернационал». Красноармейцы кричали «ура». Поезд тронулся, а оркестр все играл. Играл до тех пор, пока поезд не скрылся за семафором.

— Уехали? — спросила мать, когда Роман вернулся домой.

— Уехали.

Мать вздохнула. Взбивая подушки, тихо сказала, ни к кому не обращаясь:

— Вот и опять одни, — и с силой бросила подушки, так что скрипнула кровать и задрожало стекло на лампе.

Через некоторое время в доме закрылась сеточная мастерская. Щелочная тоже перестала существовать.

Хозяин мастерской заплатил деду за два месяца вперед, попросил заколотить досками мастерскую, чтобы ничего не растаскали, и изредка поглядывать. Роман вместе с дедом ходили забивать двери и окна.

Одна кузница работала еще, но Женька сообщил, что мастеровых пришлось всех уволить и отец работает один с сыном.

Григорий Иванович и два младцщх дворника долго ходили по двору, осматривая зачем-то стены. Потом Степан принес лестницу, он долго прилаживал колокол к крюку, а Григорий Иванович тем временем объяснял стоящим жильцам:

— Власть теперь общая. Так вот: как колокол зазвонит, так все собирайтесь на собрание. Надо домовый комитет выбирать.

В тот же вечер колокол загремел, впервые сзывая жильцов на собрание. Весь дом устремился в помещение, где раньше находилась сеточная мастерская. Народу набилось много. Не вместившиеся в мастерскую стояли на дворе и у окон. А в мастерской выступали ораторы и говорили речи о том, что домами надо править самим. Стали выбирать домовый комитет. Но выбирали осторожно и нехотя, все время оглядываясь на темный угол, где стоял бывший хозяин дома.