Кельтская мифология - Коллектив авторов - Страница 40

Затем Конэйр решил где-нибудь переночевать и обнаружил, что он находится неподалеку от приюта Да Дерги, лорда Лейнстера. Приют этот дал название одной из знаменитых песен бардов — «Разрушение приюта Да Дерги». Во время прибытия Да Дерги в Тару Конэйр успел породниться с ним и поэтому посчитал себя вправе воспользоваться законом гостеприимства и обратиться к новому родственнику. Да Дерга жил в огромном доме с семью дверьми, находившейся неподалеку от современного Дублина, скорее всего — в Доннибруке, на большой дороге, ведущей в город с юга. И когда его отряд направился к этому приюту, произошел странный случай: Конэйр увидел впереди себя трех всадников, облаченных в красные одежды и скакавших на конях красной масти. Король тотчас вспомнил свой гейс о «трех всадниках в красном» и послал вдогонку за ними гонца с повелением вернуться и уступить дорогу. Но хотя гонец едва не загнал коня, ему так и не удалось приблизиться к трем красным всадникам ближе чем на бросок боевого копья. Тогда он крикнул, что король повелевает им вернуться, но один из всадников, обернувшись и смерив его насмешливым взглядом, с издевкой посоветовал гонцу поспешить в «приют, где его ожидают важные новости». Узнав об этом, король вновь и вновь посылал гонцов за всадниками, обещая им большую награду, если те пропустят короля вперед и не будут маячить перед ним. Наконец один из них пропел грозное магическое заклинание: «О сын мой! У нас важные вести… Измучились кони, на коих мы скачем, — кони из сказочных пещер. Хотя мы и живы, мы уж давно мертвы. Сын мой, какие грозные знаки: головы сложить, стервятников накормить, воронов угостить, смертельный удар получить, лезвия мечей кровью живой обагрить… Видишь — щиты пробиты насквозь на закате. Горе, о сын мой, горе!» После этого всадники поскакали вперед, соскочили со своих красных коней, привязали их у входа в приют Да Дерги и, войдя в него, уселись напротив дверей. Кстати сказать, «Дерга» означает «Красный». Таким образом, оказалось, что Конэйр скакал по дороге следом за тремя всадниками в красном в сторону дома Красного. "Увы, — печально заметил Конэйр, — получается, что я в один вечер нарушил все свои гейсы.

С этого момента история Конэйра приобретает характер сверхъестественной и мистической притчи, что, согласно логике ее автора-барда, указывает на приближение развязки. Наступила ночь, и на берегу Дублинского залива высадился разбойничий отряд Ингкела. Грабители еще издали услышали приближение королевской кавалькады и послали сотоварища, отличавшегося острым зрением, взглянуть, что там такое. Вернувшись, тот рассказал, что вслед за Конэйром в приют вошел многочисленный отряд хорошо вооруженных воинов. Затем раздался громкий скрежет. Ингкел спросил Феррогана, что бы это могло быть. Оказалось, что это воин-великан Мак Кехт бьет кремнем о железо, спеша высечь искру и развести огонь, чтобы приготовить ужин для короля. «Боже! И зачем только король оказался здесь этой ночью! — воскликнули сыны Десы. — Какая досада, что он попал в руки врагов». Однако Ингкел тотчас напомнил им, что он в свое время помог им расправиться со своим собственным отцом и братьями и что теперь они не вправе отказываться участвовать в нападении на короля в приюте, которое он давно задумал. Свет от костра, разведенного Мак Кехтом. помог отряду разбойников: они заметили блеск металлических спиц на колесах колесниц, стоявших у дверей приюта. Так был нарушен еще один гейс Конэйра.

Ингкел со своими подручными сложили большую пирамиду из камней. Каждый из разбойников положил в нее по камню, так что в итоге получился памятный знак в честь будущей битвы и в то же время своего рода счеты, для подсчета числа убитых. Дело в том, что каждый ocтавшийся в живых после битвы забирал свой камень обратно.

Теперь место действия опять переносится в приют, куда прибыл королевский отряд, намеревавшийся переночевать там. К дверям подошла незнакомая женщина и, постучав, попросила впустить ее. «Голени у нее были длинными, словно брусья ткацкого станка, и черными, как панцирь жука-оленя. На ней была серая шерстяная накидка. Ее волосы ниспадали до самых колен. Рот ее был перекошен на один бок, к самому уху». Это была сама Морриган, богиня смерти и разрушения клана Туатха Де Данаан. Перегнувшись через порог, она злобно поглядела на короля и его воинов.

— Послушай, женщина, — заговорил Конэйр. — ты ведьма-пророчица, скажи, что нас ждет.

— Вас ждет беда, — отвечала та, — знайте, что ни одна крупица вашей плоти не сможет покинуть дома, в который вы сами пришли, кроме того, что унесут в когтях стервятники.

Затем Морриган опять попросила впустить ее. Конэйр заявил, что его гейс запрещает ему впускать в свой дом после заката одинокого мужчину и одинокую женщину.

— Ну что ж, — вздохнула та, — раз в доме короля для бедной женщины не найдется ни угла, ни постели, ни куска хлеба, значит, все эти блага будут отняты у него и переданы кому-нибудь более достойному и родовитому.

— Раз так, впустите ее, — приказал Конэйр, — впустите, хоть это и будет нарушением гейса.

Далее в предании следует длинный, блестящий пассаж с описанием того, как сам Ингкел отправляется разузнать, что происходит в приюте. Заглянув украдкой в дом сквозь колеса колесниц, он тотчас запомнил все и, вернувшись, описал сынам Деса облик и вооружение каждого из принцев и воинов из ближайшего окружения Конэйра, а Ферроган и его братья сразу же узнали их и сообщили ему, чем каждый из них может быть особенно опасен в предстоящем сражении. Это — Кормак, король Ольстера, честный и доблестный правитель; эти трое чернокожих мужчин в черных одеждах — воины-пикты; этот грозный муж с блестящими волосами — управляющий самого короля, мигом прекращающий любые раздоры: стоит ему только возвысить голос, как наступает полная тишина, так что слышно даже упавшую иголку; и помощники у него под стать ему самому — все как на подбор ростом с мельничный жернов. Там — грозный воин Мак Кехт; когда он лежит на спине, его полусогнутые ноги напоминают два холма, глаза похожи на озера, нос — на горный кряж, а его огромный меч сверкает, словно река на солнце. Рядом с Конэйром — трое его сыновей; золотоволосые, в шелковых одеждах, любимцы всего королевского двора; им свойственны «манеры девушки-невесты, сердца любящих братьев и свирепость Медведей». Услышав о них, Ферроган разрыдался и не смог справиться с собой, пока не кончилась ночь. Кроме них, в приюте были и трое фоморов поистине ужасного вида, и Коналл Кирнах со своим кроваво-красным щитом, и Дуфтах Ольстерский со своим волшебным копьем, которое в паузах между битвами приходилось держать в отваре из усыпляющих трав, чтобы оно не вспыхнуло на древке и не усвоило вокруг настоящую резню. Тут же были и трое великанов с острова Мэн, которым взрослые жеребцы едва доставали до лодыжек. Странный, неземной колорит проступает и в описании трех обнаженных фигур, повисших на веревках под самым потолком: это — дочери Бадб (второе имя старухи Морриган, богини воины), «три ужасных создания», которые, как весьма загадочно сказано в повести, «получают раны и гибнут в каждом бою». По всей вероятности, они представляют собой призрачные существа, этакие олицетворения войны и смерти, видение которых дано только Ингкелу. Весь дом и все его многочисленные покои переполнены воинами, виночерпиями, музыкантами, играющими на всевозможных инструментах, шутами и фокусниками, показывающими разные чудеса, а сам Да Дерга со своими слугами подает гостям съестное и хмельные напитки. Сам Конэйр описан так: «Он обладал решительностью и энергией истинного короля и мудростью, необходимой для совета, одеяние, которое я видел на нем, клубилось, словно туман в майский день, и было прекрасней и четче всех прочих нарядов». Подле короля красовался его меч с золотой рукоятью, на треть выдвинутый из ножен, так что приоткрытое лезвие сверкало и искрилось, словно луч света. «Это был самый добрый, благородный и мудрый правитель из всех, когда-либо приходивших в сей мир; это был Конэйр, сын Этерскела… поистине, доброта и мягкость этого спящего героя не знали границ, пока его влекли к себе подвиги чести и доблести. Но если бы его мужество и отвага успели проснуться в нем, как в героях Эрина и Альбы, бывших с ним рядом в доме, разрушение не стало бы столь долгим и полным… конец его правления был печальным».