Критическая Масса, 2006, № 4 - Журнал Критическая Масса - Страница 19

Три рассказа Адольфыча

Первый погром

Запоминаются первые события. Первая девушка и первый стакан портвейна на пустыре за школой, первый тренер и первый суд. Потом все смазывается, и только наиболее жестокие случаи остаются в памяти.

Первые и жестокие — средних жрет время.

Подмораживало не на шутку, бесснежный киевский январь, с мелкими ублюдочными вихрями поземки, забирающимися мне под полы пальтишка. Работать я только начинал, и при всем громадье планов — пальто у меня было одно, югославское, сейчас таких не делают, негде. Пришел в спортзал, на стрелку, с сумкой, в ней перчатки и форма, бросал тогда пить, в первый раз.

В спортзале, между синими дерматиновыми мешками бродило человек сто — обычная стрелка, каждый день, как на завод, просто попозже, в час дня.

Старшие и Батько (ну, так его не называли, это я уже сейчас посмеиваюсь, из глубины времен), пухом всем земля, заперлись в обшарпанной тренерской, держали совет. Батько тогда был из бывших, военный, и порядок у него был как в разведке. Куда поедем, кого лупить — сообщал в последний момент. Так и лучше, не все мусора знали заранее.

Никто не тренировался, и вообще, какое-то жужжание в воздухе, «звери, звери, звери».

Звери еще были не те, мирные были звери, обычные торговцы, гвоздика-хурма. Это потом попрет ушлая бандитская Чечня наезжать, убивать и захватывать. Мирных зверей обыватели побаивались всегда, тогда их называли «грузины», хотя грузинов среди них как раз и не было. Торговали айзера, простые честные трудоголики, с золотыми зубами и повышенной волосатостью. Оккупировав цветочные и фруктовые ряды, они гортанно верещали на весь базар, затемняли своей небритостью тропинки от метро, в глубь гетто.

Звери отказались платить.

Больше нихуя и не надо знать, три слова говорят о всем важном. Что они нас не ставят и в хуй, что у них уже появились свои старшие, какие-то молодые зверьки приехали с гор, и что летом арбузники тоже откажутся платить, а это серьезные деньги. Хурма и гвоздики — так, перебиться до лета, все же мы народ воинов и хлеборобов, нам важен урожай.

Тогда они еще не выхватывали телок в сауну прямо с улицы, а приставали к покупательницам, ну так, мягко, дальше «эй дэвушка!» не шло, за руки не хватали. Это все будет потом.

Лохи боялись зверей. Обыватель должен бояться, чем же он иначе оправдает свою незавидную судьбу. Потом лохи научатся ссать богатых, а мусоров вроде и положено ссать, по закону.

Звери могли «дать ножа» в драке, отомстить, откупиться в мусарне или суде. Балованный, тепличный, постсоветский лох резко перестал чувствовать себя в безопасности. Государство, рабовладелец — оно перестало нуждаться в труде лоха и больше не вытирало подданным слезы и сопли.

Нихуя из этого я тогда не думал, стоял на остановке трамвая и наблюдал за маленьким базаром, состоящим из коротких торговых рядов с хурмой и мандаринами, шашлычной при входе и бетонного бункера с туалетом, весовой и директором рынка. Сигаретами тогда торговали молодые мордатые парни, никаких старушек. Когда мы их грабили, сигаретчиков, они смешно моргали маленькими глазками, не были готовы к простому житейскому факту, что молодых и здоровых тоже грабят, особенно, если некого больше.

Шли эшелонами.

Батько был в прошлой жизни комбатом, на похоронах вдова попыталась вынести ордена на подушке, еле отговорили.

Буцкоманда, боевики — первый эшелон. Тогда еще была стабильная буцкоманда, через пару лет, когда выкопанное следопытами в Белоруссии оружие пошло в народ, боевики стали меняться часто. Новых я уже не помню, средние исчезают в потоке. А первые — как живые.

Второй эшелон — ополчение. Я как раз и стоял во втором эшелоне, на остановке, мы все ждали трамвая. Дел у меня никаких к зверям не было, я не получал с них, хурму — так вообще не ел. Но почти каждый день ездил со стрелки на акции, это была плата за право получать с других. Без ополчения не решалось ничего, тогда даже бит не было, отрывали от шведской стенки в спортзале палки, на этой стенке уже можно было только повеситься, если турник, к примеру, был бы занят спортсменами.

А еще дальше стоял третий эшелон — малолетки. Этим все было похуй, единственно правильная позиция во времени перемен.

Буцы пошли, освободив себе руки, надев сумки за ручки, наподобие несуществующих в то время рюкзаков — оставить было негде, в спортзале не было ни одной двери с замком. Потянулись и мы, потихоньку, чтобы не спугнуть зверей, бегать за ними по пустырям никто не хотел.

— Слюшай, ты говорыш нада платыт вам. Вчира пришол какой-то Курган, сказал — надо платыть ым. Вы разбэрытэсь, кто гдэ должэн…

Зверь был породистый, в пыжиковой шапке, высокий, седой — вылитый Расул Гамзатов. Звери отличаются по породам, мелкие и черные — это нищета, рабы; высокие и посветлее — начальники.

Начальник говорил с акцентом, но говорил правильно, знал слова и падежи. Может, был партийным хуйлом у себя в горах, а может, учился здесь когда-то. Это «должен» — последнее человеческое слово в акции.

Покойный Иван, человек маленького роста, похожий на Щелкунчика, подпрыгнул и дал зверю в бороду. Тот побледнел, в полете побледнел, это важно — чистый нокаут, и приложился затылком об бровку, с бильярдным стуком. Так и захрапел, перегородив телом узкий проход между рядами с оранжевым богатством.

Нельзя спорить с террористами, партийный зверек не знал азов…

Как всегда в таких делах — понеслись отрывки.

Зверь, побежавший с перепугу не от толпы, а на толпу…

Оранжевое поле боя, ящики мы переворачивали пинками, а топтать времени не было, надо было поскорее, рядом метро, там мусора, и райотдел в километре…

Куцый, получивший от зверя ножом в бицепс, кровь хуярила фонтаном…

Звери бежали врассыпную, был бы у них свой батько — еще неизвестно, чем бы все кончилось. Но Гамзатов лежал без движения, поперек тропы, смелые от водки пролетарии переступали через его ноги. Да вряд ли он мог что-то организовать вообще — уж больно плакатное у него было лицо, не военное.

Малолетки рванули толпой, это и было наше секретное оружие — мародеры. Шапки! Звери ходили в меховых шапках — какой-то обычай, что-то связанное с мужским достоинством. Усы и шапка — иначе не мужчина. Вот эти шапки, они слетают с головы от первого удара, а поднимать — жизнь дороже…

Пять или шесть зверей спрятались в весовой, закрыли одну половину окна железной ставней, вторую не успели, да и слава богу. Люди, соотечественники, раздуплились и стали нас подбадривать. Именно люди и подсказали: «Да спалите их нахуй, хлопцы!» Малолетки побежали за бензином, надо было его еще найти…

Мысли, которые преследовали меня до погрома, отступили. Бедный человек, я все время думал о пальто. Что надо как-то аккуратней, оно светлое и единственное.

Уже стало похуй, в драке меня обронил зверь, видно, борец, прогибом, прямо в мандарины, потом я дал ему по пасти, а пальто стало камуфляжным.

Тут она и прилетела. С чугунным, характерным стуком, кто слышал раз — не забудет навеки, она отскочила от асфальта, прямо мне под ноги.

В бою не покаешься, солдаты умирают со словом «бля»… Кувыркнулся, откатился, все как на тактике, тогда еще, в мирное время. Хуй бы оно помогло, если б граната рванула. Это была не граната.

Звери забрасывали нас килограммовыми гирями, как гранатами, из бункера весовой. Когда притащили канистру бензина, пора уже было валить, мусора, пережидавшие погром в метро, дождались райотделовских «бобиков» и пошли в атаку. Да и хорошо, а то ведь сожгли б мы их низахуй в том сортире, это было одно здание — весовая, сортир и дирекция.

Пальто я выбросил там же, на месте погрома, а взамен получил, как долю, две ондатровые шапки, как раз хватило на желтый китайский пуховик, перья из которого полезли на третий день.