В двенадцать, где всегда - Журавлева Зоя Евгеньевна - Страница 25

– Вон, в красном берете прошла, – сказала Женька и показала куда-то назад. Ни на кого он, конечно, не посмотрел, это Женька придумала. Чтобы увидеть, как он виновато вздрогнет. И почувствовать, как локоть его, большой, теплый, прижмется к ней еще ближе.

Валентин проводил ее до самой проходной. Как всегда, когда мог не только встретить, но и проводить. Доставил. Теперь – отсыпаться до второй смены. Женька еще помахала ему с порога, любит она обернуться, помахать, проверить – стоит ли еще, не ушел ли, пока она еще тут. Нет, стоит. Женька нырнула мимо вахтерши в общем потоке, ленясь предъявить пропуск. Широким внутренним двором побежала к своему подъезду, к лестнице в цех. Побежала вприпрыжку, играя, нарочно высоко задирая ноги, точно взлягивала на бегу. Чувствовала она себя свежей, складной, приятной со стороны, готовой к трудовым подвигам. Как всегда, когда Валентин провожал ее на работу.

По лестнице спускалась Приходько. Женька почти налетела на нее, остановилась с разгону, носом к носу. Близко увидела коричневые морщинки, крупный подбородок, глаза, затененные усталостью. Усталые с утра глаза – это плохо. Приходько стареет быстрее, чем мать, хоть они, кажется, и ровесницы.

– Здравствуйте, Ольга Дмитриевна, – по-доброму, как редко у нее выходило с Приходько, сказала Женька.

– Женя? В такую рань? За восемь минут до смены? – улыбнулась Приходько, улыбка тоже была усталая и безрадостная какая-то. Женьку будто толкнуло в грудь от этой улыбки.

– Вы болеете? – спросила она, хотя всегда избегала личных разговоров с Приходько, не о работе.

– Нет, не болею, – даже не удивилась Приходько, будто каждый день они с Женькой часами беседовали о ее здоровье. – С участка вот ухожу, это правда, сагитировали все-таки…

– Куда? – быстро сказала Женька. Она вдруг представила, как стоит за своим прессом, пресс тюкает весело и послушно. И справа у Женьки – все свои, и слева – свои, родные почти. А по проходу, все приближаясь, тяжело ступая, как конь, идет новый мастер. Не Приходько. Приходько ходит неслышно, возникает у пресса только тогда, когда есть нужда в мастере, взгляд ее, требовательный, легкий и дружелюбный, не смущает даже учениц. А новый мастер, прямо слышала Женька, ступает, как конь, даже пресс вздрагивает. Договориться с новым мастером невозможно – чтобы в другую смену выйти, если надо, или там переработка. Кричит, раздражается, не понимает простых вещей. Словом, чужой человек. Цеху чужой, Женьке. Сразу даже в цех идти расхотелось.

– Не уходите, – попросила Женька. И даже за рукав потянула Приходько, как маленькая. – Не уходите, Ольга Дмитриевна!

– Спасибо, Женя, – сказала Приходько и как-то сразу ожила. – Я ведь недалеко. Начальником цеха уговорили.

И потом они еще какое-то время стояли на лестнице и молчали. Первый раз, насколько помнила Женька, они вот так молчали – тепло, свободно, с открытой симпатией, каждая о своем, не мешая друг другу, и о чем-то одном, вместе. Где-то глубоко в Женьке вспыхнула было опасливая мысль: «Только бы она не заговорила сейчас об отце…» Но Женька погасила в себе эту мысль. И молчание их осталось чистым и теплым, будто никогда между ними ничего не стояло.

А может, и правда – не стояло. Может, Женька все это просто надумала. Мало ли что говорят люди. Да один человек – и не люди, а больше Женька никогда никого не спрашивала. Нельзя подглядывать за собственным отцом в щелку, даже если его уже десять лет нет на свете.

– Фабрика четыре путевки на учебу получила, – сказала Приходько. Как им всем хочется выучить Женьку, даже тут Приходько не удержалась. – В Ленинградский горный. Вот бы тебе!

– Неа, – сказала Женька. – Неохота.

И, так великолепно отбив все посягательства на свою личность и все-таки смутившись душой, Женька поскакала вверх через две ступеньки. Влетела в раздевалку. Удивилась простору ее и свету. Зимой тут было тесно, пальто громоздились друг на дружку, валенки торчали из-под скамеек, как ноги, в темноте испугаешься. А сейчас только плащи шелестели, почти не занимая места. Тоня притащила-таки, наконец, свои тапки и переобувалась. Потом повязала косынку, набекрень, с форсом, и сказала Женьке:

– Я на заочный решила!

Не надоест ей решать – всякий день по-разному. Куда ни ткнешься – одна учеба, как помешались. Женьке вдруг захотелось стать абсолютно неграмотной, ухватом совать в печь чугун со щами, доить корову и ногой раскачивать зыбку, дико и первобытно завывая без слов. Страшно подумать, что надо собрать все учебники в кучу и заставить себя повторить. Нет, не заставить…

– А тебя Лиза-с-Перевалки искала, – вспомнила Тоня.

– Зачем? – сказала Женька и поморщилась. Лизу-с-Перевалки Женька не то чтобы не любила, но все-таки недолюбливала. Соленые ее шутки как-то не сразу доходили до Женьки, и Женька всегда ужасно краснела от них, никак не могла привыкнуть. Вообще-то Лиза была хорошая девка, признавала Женька, только слишком громкая напоказ, прямая до грубости, резкая. Бывает, подумать даже щекотно, а она так вслух прямо и ляпнет. Одна Приходько с ней легко ладила, а новый мастер еще наплачется, уж новому Лиза не спустит.

Во всяком случае, бегать сейчас за Лизой и спрашивать, что ей надо, Женька не собиралась. Она переодевалась себе спокойно, радуясь, что не опаздывает сегодня и все можно примерить, как надо. Халат. Так и сяк. Застегнутый на все пуговицы. Нет, воротничок чуть наружу, воротничок от платья. Так сразу – празднично, будто не служебный халат. Хоть и с нарушением техники безопасности.

– Красуешься? – сказали от двери.

Женька вздрогнула и разом застегнула все пуговицы. Лиза стояла в дверях и улыбалась широко и ехидно, с пониманием и с подковыркой, иначе она не умела.

– Чего вчера на «черную кассу» не осталась? Тут только Женька вспомнила, что вчера после

получки девчонки, верно, звали ее на розыгрыш. Но Валентин ждал внизу, в пересменок, и Женька скорей побежала. Поскольку свой выигрыш она в этом году уже получила сполна и интерес, следовательно, был чисто спортивный.

– А кто вытянул? – спросила Женька.

Не отвечая, – грубая она все-таки, будто не слышит, – Лиза-с-Перевалки подошла к Женьке и протянула ей конверт. Толстый. Адреса на нем никакого не было, механически отметила Женька.

– Держи, – сказала Лиза.

– Чего держать? – сказала Женька, уже понимая, но еще не веря.

– Держи, держи, – Лиза сунула Женьке конверт прямо в карман. – Там разберешься. Девки сами решили, громким голосованием. Любитесь в своем кооперативе, чего уж.

– Я же только что получила, – тихо сказала Женька. – Надо по очереди…

– Не нарушишь – не проживешь, – сказала Лиза-с-Перевалки. И добавила грубовато: – Следующий год будешь даром на «кассу» ишачить. Гляди, не забудь.

Но грубость ее сейчас ласкала Женькины уши, благоуханна была и прекрасна. Лизонька ты моя с Перевалочки…

5

Лето было уже в разгаре, и окна в цехе распахнуты настежь. Теплый вечер светился в окна, отцветая сиренью, и вечер казался сейчас светлее, чем тысячи электрических ватт. Белые ночи пришли в Женькин город и длили день бесконечно. Белые платья мелькали среди кустов вдоль всех аллей. Белые брюки неслись по светлым улицам далеко за полночь, проводив платья и предчувствуя нагоняй. Даже старые дома, мрачноватые днем, которые стояли здесь вечно, обрастая сараями и сорной травой, ночью глядели на мир приветливо и бело. И ветер сушил на веревках белые панамки, одинаковые во всех дворах. Смешные и маленькие, будто носили их пупсы.

Прессы тоже недавно перекрасили в светлый тон, под стать лету. Женькин, номер 13, смотрел теперь настоящим красавцем. Лебедь, а не агрегат. Но клацал он по-прежнему резво и беззаветно. Женька похлопала пресс по крупу, поощряя прыть в конце второй смены. Никаких разговоров в цехе сейчас уже не было, разговоры увяли – как всегда к концу. Если бы не прессы, стояла бы в цехе оглушительная тишина. Каждый работал, будто один на всей фабрике. Быстро взглядывал на часы, которые едва волочили стрелками, и снова работал. Ритмично, споро и все-таки вяло, незаметно для себя – вяло, как всегда в конце. И внутри у всех медленно вызревало ожидание. Огромное ожидание, готовое лопнуть.