Требуется героиня - Журавлева Зоя Евгеньевна - Страница 30

– А ты о нем фельетон напиши, – посоветовал мстительный Хуттер. – В столичную прессу.

Месяца через три Гуляеву уже дали комнату в театральном доме, через дорогу от Лены. Гуляев, конечно, свой парень и безотказный, но форточкой все-таки глупо обременять, неудобно. Дрова им для ванны Юрий пилил вместе с Гуляевым, подвернулся тогда Гуляев в помощники. Длинная рука провисала и мешала Гуляеву пилить, он сам над собой смеялся. Лена, уж на что сдержанная с чужими, тоже смеялась. И потом Гуляев хвалился, что помогает им иногда по хозяйству: забить, расколоть. «Жадный я на хозяйственные работы», – смеялся Гуляев.

Юрий даже как-то сказал Лене:

– Вы не очень на Гуляеве ездите. Неудобно все-таки эксплуатировать человека.

– Гуляева? – не сразу даже вспомнила Лена. – Я уж его месяца полтора не видала. Он, кажется, Боре как-то картошку помог тащить.

Трепло газетное, называется, помогает.

Когда Гуляев впервые увидел Борьку, он сказал Юрию:

– А я как-то боюсь заводить. Все кажется, кого-то родить – значит вроде уже расписаться и поставить на себя крест…

– Холостяцкий психоз, – усмехнулся Юрий.

Но Гуляев, тесно облапив себя очень длинными руками и медленно, как всегда, раскачиваясь вместе со стулом, вдруг сказал:

– Вот это мне тоже у нас в театре ужасно нравится. За пазуху друг другу не лезем. У меня жена на Камчатке осталась…

Он как будто не докончил, поэтому Юрий спросил:

– Совсем?

– Пока совсем, – ответил Гуляев и снова закачался.

Борька между тем перебрал на столе все книжки, сдул всю пыль и нашел подходящую тему для разговора, так это Юрий понял.

– Мы в поход летом пойдем, – сказал Борька.

– Кто это «мы»?

– Со школой, – сказал Борька. – Надолго, на две недели.

– На лодках? – быстро спросил Юрий. Куда, спрашивается, на лодках: река тут куриная, и кто их пустит?

– Почему на лодках? – И Борька удивился. – Мы пешком. С рюкзаками. Будем в палатках спать, нам родительский комитет обещал палатки. И рыбу ловить. У нас маршрут разработан. Мама компас обещала купить.

– Когда пойдете?

– В июле…

– Не знаю, как в этом году гастроли. Может, удастся, я бы тоже пошел. Хоть отдохнуть с вами. Только вряд ли…

Юрий говорил и следил за Борькиным лицом. Не очень приятно следить за собственным сыном, а что остается… Борька слушал спокойно, и ничто на его лице не отразилось.

– Чего тебе идти? – сказал он. – Других, что ли, родителей нет? Там уже куча родителей записалась.

Юрий почувствовал облегчение, что еще причислен к этому сонму. Как это Гуляев тогда сказал: «Нет, все-таки боюсь заводить. Родителей уважать нужно. А тут я в себе не уверен. Как-то я до этого еще не дорос. – Он еще покачался на стуле, потер длинные руки, будто замерз, и добавил: – Если уж заведу, так сразу детсад. Я жадный». – «С меня вроде хватит», – честно сказал Юрий.

Опять сгустилось молчание. Потом Борька откровенно взглянул на часы, неумело свистнул и что-то сказал Юрию, вскинув подбородок. Впервые за все это время Юрий узнал свой жест, только у Борьки это было смешно: при его росте, будто пони взглянул.

– …Ты, что ли, меня не слышишь?

– Нет. А что? – сказал Юрий. – Прости, я задумался.

– Мне надо в аптеку бежать, – повторил Борька.

– Сбегаем вместе, – улыбнулся Юрий.

– Я лучше один, – замялся Борька. – Я быстро сбегаю, правда.

– Кому-нибудь? – понял Юрий.

– Вовчик болеет, – быстро объяснил Борька. – У него мама на работе, а врач выписал. И температура. Я заказал после школы в аптеке, теперь уже готово.

Опять Вовчик!

– А через час будет поздно? – сказал Юрий, хотя это было глупо.

– Я же быстро, – сказал Борька. – Я прямо вернусь через пятнадцать минут. Вовчик в соседнем доме живет.

– Может, все-таки возьмешь и меня? Окажем помощь…

Это было еще глупее, но вырвалось.

Борька совсем замялся.

– Иди. Я шучу. – Юрий даже засмеялся. Как он весело шутит!

– Я через пятнадцать минут…

Как заторопился, рад до смерти. Юрий смотрел, как он одевается. Пальто Борьке длинно, каких-нибудь десять сантиметров, а сразу – мужичок. Лена, конечно, не видит. Глаза слишком глубоки для маленького лица и кажутся сейчас черными от шапки. Это их еще заглубляет. Подбородок торчит. «Некрасивый какой, – подумал вдруг Юрий, даже сердце сжалось. – Хорошо, что не девка».

– Я бегом, – сказал Борька.

Слышно было, как он покатился по лестнице. Стихло. Юрий сделал усилие и к окну не подошел, нежности! Жили бы вместе, небось и ремнем влетало бы. Спину бы ему мылил, мылить там – одни ребра. Небось еще верещит, когда в глаз попадет. Маленький зажимал веки туго и молотил ногами по ванне, первое было его сознательное движение – ногами по ванне, окатил их с Леной, очень они тогда радовались. Никто его пальцем не трогал, и он, видишь, не может человека отдуть. Человека из «вэ». А уже дорос до пощечины. Это серьезно.

Через пятнадцать минут Борька не появился. Через полчаса тоже. В коридоре играли в прятки, что-то летело с вешалки. Кто-то летел, был рев. Потеряли Светлану, мокроносую. Долго картаво выкрикивали по коридору: «Светвана!» Нашлась. Сорок минут натикало, хватит.

Высокий, острый голос завел на прощанье ту же считалку. Как по заказу. Только куплет другой, тоже подходит.

Юрий шагнул, повинуясь ритму. Дверь за ним сама защелкнулась. Борька-то хоть с ключом ли? На площадке слепо мигала серая лампочка. Пока курил, прошло еще пять минут. Спускался тоже небыстро.

Когда вышел на улицу, вдруг зашагал широко, торопясь.

Мыслей не было. Вместо них бессмысленно мотались кусочки из пьес, чужой смех, чужие слова, чужая хрестоматийная мудрость. «И когда-нибудь я сыграю твое ничтожество». Чужие слова иногда цепляются, как репей, вязнут, мешают появиться своим. «Уйти – мне жить; остаться – умереть». Умирая, все равно будем запоминать, вторым планом – как рука дрожит о стакан, как тяжелеют ноги, как близкие входят в комнату. Вдруг пригодится для роли – привычка, рефлекс. Въелось.

Вот прождал сорок минут и все-таки перед уходом заглянул в зеркало, запомнил помимо воли. Тоскливую прозелень при общей свежести щек. Брошенный папа, который сам бросил.

Сгодится. Для неизвестной пьесы.

10

Иногда хочется стряхнуть голову, как большую сорину. Просто смотреть вокруг. Радоваться. Или плакать. После работы полностью отключиться от работы. Смотреть телевизор, не зная, как скомпонован кадр. Замирать в кино вместе со всеми, когда безутешная вдова целует бутафорскую ногу убиенного мужа. Слушать радио, не морщась на интонацию. Просто болтать со случайным знакомым, а не запоминать походку его или как курит, короткими, судорожными вдохами заглатывая дым. Иногда хочется, чтобы работа кончалась и дальше был бы чистый отдых. И ничего в себе не нужно откладывать. Освободиться – и все. Но если такое когда-то случится, можно переквалифицироваться. В кого хочешь. В театре тогда уже делать нечего.

Юрий резко мотнул головой, шапка чуть не слетела.

Наташа еще на радио. На смотр очередных дарований все равно опоздал. Хуттер просил прийти, но Юрий честно не обещал. Любит Хуттер смотры устраивать, просеивать дарования, держать в тонусе город, лелеять надежды родителей. В прошлом году двое пришли в театральный, стоит свеч. Но в единственный выходной хотелось бы большего разнообразия, чем пенсне Хуттера. Особенно после вчерашнего разговора.

И до чего ж все-таки колонны страшны на театре, даже снег их не благородит. Куда уж снегу, даже высокосортная пыль, на которой, говорят, зиждется слава Нотр-Дам и прочих седых памятников, не создает иллюзий. Въедается, но не создает. Эти колонны только сильней распирает от грязи.