Агитрейд - Житков Андрей - Страница 14

— Ты чего? — удивленно уставился на него Костя.

— Видишь там? — он указал пальцем на щель. — Это вчерашний.

— Угу, — Костя расхохотался. — А у меня там баба голая. Хочешь, махнемся? Он у тебя симпатичный?

Где-то близко защелкали короткие автоматные очереди, одиночно грохнули “буры”. Митя встрепенулся, вопросительно посмотрел на взводного.

— Похоронили, — произнес Костя. — Ты теперь лежи, не дергайся, досматривай глюки.

В этот день о них словно забыли. Душманы вместе с муллой вернулись во двор. Резали куриц, готовили плов. Потом были поминки. Дразнящий запах еды заползал в щели сарая. Они старались не вдыхать его, но он вползал в ноздри и заставлял часто глотать слюну, которая после чарса была густой и горько-сладкой. К вечеру, когда мужчины ушли, Хабибула сел на пороге дома и стал кормить лепешкой оставшихся куриц. При свете заходящего солнца им хорошо было видно, что он не плачет.

На следующее утро чуть свет Хабибула сел на складной велосипед и уехал. Его не было весь день. Они лежали на помосте, разжевывали траву и мелкие цветы, высасывая из них остатки сока, но голод и жажда становились все нестерпимее.

Вернулся Хабибула не один. За ним во двор вошел старик с “буром”. Он вел под уздцы двух ишаков. На одном из них сидела женщина в парандже сиреневого цвета. Хабибула пригласил старика войти в дом.

Женщина спешилась, показав тряпичные туфли, голые лодыжки и легкие шаровары. Она отошла в дальний конец двора, где из камней был выложен летний очаг, и села там.

Костя оттащил Митю за рукав от двери. Вид у него был потерянный, испуганный.

— Я же тебе говорил — хана! Это кореш его! На ремни порежут!

— Ты его видел хоть раз? — Митя почувствовал, как задергалась под глазом жилка.

— А мне видеть не надо. Я их задницей чувствую! — он потащил Митю в дальний угол сарая, припер к стене, заговорил быстро, брызгая слюной: — Наврал я тебе, Митяй, не было тут тайника, и коня не было. Там я его взял, там. Швырнул “эфки” и полез смотреть, что там. Дети мертвые уже, и женщина с ними. Все осколками покоцанные, а рядом игрушки. У пацана лошадь эта, а у девчонки куклы тряпичные, старинные. Ногу-то коню осколком отбило. Я смотрю — хорошая вещь, дорогая, — и сунул в вещмешок. Спустился, смотрю — наши чешут. Чего там, говорят. Я им: пусто там. А у самого руки трясутся и ботинки в крови. Ну откуда я знал, Митяй, ну скажи мне! Они ведь всегда в горы уходят, когда операция. А эти не ушли! Ну почему они не ушли, почему? Почему этот мудак их там бросил? Тут война, а они детей в доме оставляют! Я-то в чем виноват? Мы всегда “эфки” бросаем! Ну скажи, ты ведь тоже бросал, да? Инструкция такая: не бросишь — пальнут!

Митя кивнул, испуганно глядя в бешенные глаза взводного.

— А тут засада! Я ребят потерял. Думаешь, легко? Ты мне скажи? Он у меня автомат взял, а вещмешок шмонать не стал. Я оклемался и затырил конягу. Думал, вынесет она меня. А у нее винтов нету, зараза, чтоб взлететь! Ты не думай, Митяй, не шизанутый я, нормальный! Это я контуженый такой! Говорил я тебе — беги! Видел, сколько тут народу во дворе толклось? Не было у них вчера там постов. А ты смудачил! Если выживешь, сбереги его, дембельнешься, поедешь ко мне на родину, родителей повидаешь, наврешь чего как, а конягу девушке моей отдай. Она потом замуж выйдет, детей нарожает, вот и будет им игрушка! Ну, чего ты молчишь, Кычанов?

— Да-да, — растерянно кивнул Митя. — Отдам.

Костя залез на помост, вернулся с изорванной, выцветшей панамой. Из подкладки панамы он достал автоматную гильзу, выбил из нее на ладонь бумажку. Митя знал, что это. Они, перед тем как уйти на охрану дороги, писали такие. Фамилия, имя, отчество, военкомат, с которого призывался. Посмертная записка называется. Костя развернул бумажку.

— Здесь адрес мой, и ее тоже, и телефон. Ты мне свою дай. Вдруг мне повезет, тогда и свидимся, побухаем. Ленинград — хороший город.

— Нету у меня. У Абдула… — он осекся.

— Ладно, так говори, я запомню.

Дверь отворилась. На пороге стояли Хабибула, старик и женщина в парандже. Хабибула жестом приказал подойти. Они повиновались.

Женщина заговорила. Голос у нее был мелодичный и звонкий, словно щебетала утренняя птичка. Старик что-то коротко бросил женщине, и она вернулась во двор. Хабибула со стариком начали спорить. Костя сунул за спиной в Митину руку гильзу. Чуть позже Митя понял, что старик торговался с Хабибулой, но сейчас он ничего не соображал, его трясло от страха, он даже не видел их лиц — какие-то черные пятна на фоне гор. Хабибула кивул, старик отвернулся и стал развязывать веревочку на штанах. Из штанов он извлек тряпицу, в которую были завернуты деньги. Хабибула послюнявил палец и стал считать мятые, засаленные купюры. Считал он долго. Митя с Костей неотрывно следили за тем, как грубые черные пальцы с грязными ногтями перебирают деньги. Хабибула небрежно сунул деньги в карман и приказал Косте выйти. Взводный крепко обнял Митю и сказал: “Не бзди, Кычанов, выкрутимся!” Когда дверь за ними закрылась, Митя на цыпочках подбежал, присел у щели. Он увидел, как старик вяжет Косте руки длинной веревкой. Женщина села на ишака, опять показав голые лодыжки и шаровары. Старик попрощался с Хабибулой, поправил попону на ослиной спине, взял конец веревки в руку, легко вскочил на ишака. Костя с тоской смотрел на сарай. Старик натянул веревку и ладонью хлопнул ишака по заду. Ишак потащил Костю со двора. Он все с тоской смотрел на сарай. Когда они скрылись за дувалом, Митя на четвереньках отполз от двери, лег ничком в солому и закрыл голову руками.

Был поздний вечер. Послышалось звяканье замка, Хабибула поставил на пороге миску и снова закрыл дверь. Митя подполз к порогу, стал руками есть теплую кашу. Ел, безразлично глядя сквозь щель на освещенный луной двор, на повисшую на шесте рваную афганскую тряпку. Доесть не смог, потому что желудок за два дня совсем отвык от еды, сморщился, ссохся; поставил миску на помост, чтоб мыши не попортили еду, забрался туда сам. Лежал и смотрел на крохотную звезду в небе. Он представлял себе, что сейчас делает взводный. Наверное, они уже в кишлаке, и старик его покормил. Тоже какой-нибудь кашей или сушеным тутовником. Может быть, он сидит в хлеву со связанными руками и также смотрит на звезды сквозь щели в досках? А может, он идет по горной тропе к своим? Он же разведчик, сильный! Догнал этого долбаного старикана, звезданул ему ногой по морде, а потом из “бура” их всех: и его, и бабу, и ослов этих вонючих! Митя разволновался, представив, как взводный спускается с горы, бежит к дороге, наперерез ползущей по взгорью колонне.

Нет-нет, какая ночью колонна? Он сейчас лежит притаившись в кустах слушает цикад и вспоминает про него, Митю. Завтра он придет к своим, и сюда будет рейд. Но Костя не знает, что Митя сам ушел с поста. Он ничего не знает! Ну а что бы он ему сказал? Что Чуча с Духомором достали? Если его освободят, следствие, трибунал. Ну и что, он скажет им, что его достали! И что духи его захватили, а не он сам! Может, и простят. А потом он дембельнется, поедет к Косте — на его девушку хочется посмотреть — или наоборот, Костя к нему в Питер приедет, и они забухают — это точно! А потом сядут на Марсовом поле и будут долбить косяк у всех на глазах, и пусть им кто хоть слово скажет!

Он проснулся от того, что кто-то стучал палкой по столбу. Увидел в щель солнечный свет. Сел на помосте, не сразу поняв, что происходит, протер глаза. Он был уверен, что, глянув вниз, увидит Абдула с двумя корзинами, которые тот бросит им со взводным под ноги. Абдул поведет их в тутовую рощу, и они будут целый день таскать землю на огород, курить косяки, спать под валуном…

Внизу стояли Хабибула и парень в черный одежде, который два дня назад выдалбливал буквы на надгробном камне для Абдула.

— Спускайся вниз! — приказал парень.

Митя соскользнул по столбу. Хабибула жестом предложил ему сесть. Сами афганцы тоже опустились на солому.

— Хабибула хотел бы с тобой поговорить, — начал парень. — Ну, чего уставился? Не проснулся еще? Меня Азизом зовут, я у вас в сельхозакадемии учился.