Снюсь - Житинский Александр Николаевич - Страница 12

— Он вам чем-то обязан? — спросила Яна.

— Это мой пациент, — сказал Петров. — Он страдал пессимизмом в тяжелой форме.

— А теперь он оптимист? — не удержался я. Мне почему-то хотелось задеть Петрова.

Петров посмотрел на меня, пожевал губами и сказал:

— Нет. Пожалуй, он стал еще большим пессимистом. Но он не страдает от этого теперь. Вот в чем разница.

Выпили шампанского, по очереди танцевали с Яной. Петров заказал коньяк и начал медленно хмелеть. Его большое лицо побледнело, прядь слипшихся черных волос выползла сбоку на лысину.

Яну пригласил танцевать элегантный грузин из-за соседнего столика.

— Я вам завидую, — мрачно сказал Петров, глядя ей вслед.

— Не стоит, — сказал я. — Что хорошего — быть сторожем при красивой женщине?

— Я не об этом… Вы — птица, а я — змей. Я умнее вас, но я не могу, не могу… — Он развел массивными руками. Сейчас он был очень пьян. — Только не читайте книжек про режиссуру. Про мозг тоже не читайте. Знаете… — Он наклонился ко мне и вдруг поехал локтем по скатерти. Рюмка с коньяком опрокинулась, но Петров не обратил на это внимания. — Знаете, я ведь тоже умею, как вы. Умею сниться… Я достиг этого годами упорной работы. И все равно — пшик! Слабо! Нехудожественно. Мыслей у вас ни на грош, но есть фантазия. Что есть, то есть… Фантазию не выработаешь. И вы с этим… этим даром… — Петров вдруг отодвинулся и презрительно посмотрел на меня. — Как вы распоряжаетесь… Фу-ты черт!..

Грузин подвел к столику Яну, и Петров замолчал.

Дальнейшее было малоинтересно. Мы посадили Петрова в такси, уплатив водителю вперед. Петров был тяжел, как колода. На прощание он одним движением пальца ввел Яну в сомнамбулическое состояние, ввалился в машину и уже там хрипло расхохотался. Такси умчало Петрова. Мне стоило большого труда вернуть Яну к действительности.

Сейчас, когда я вспоминаю последующие недели и месяцы, мне кажется, что я бодрствовал лишь по ночам. Мы давали по два концерта в день: на заводах, во дворцах культуры, в библиотеках и воинских частях. Мы ловили за хвост жар-птицу удачи. Я высыпа2лся на концертах, ночами меня мучила бессонница.

С трудом удавалось прикорнуть часика на два, чтобы обеспечить Регину острыми ощущениями. Она совсем обезумела: требовала сниться ей через день, то и дело устраивала по телефону истерики, плакала и грозилась повеситься, если я откажусь ее обслуживать. Сохранять тайну наших отношений становилось все затруднительнее. В филармонию я старался не показываться.

Надо сказать, что Регина делала все возможное, чтобы помочь нам и содействовать успеху. Это не осталось незамеченным. Злые языки связывали ее поведение с желанием вернуть Петрова. На меня не обращали внимания.

О нашем номере дважды написали в газете, сделали репортаж по радио, готовили статью в журнал. Нас выдвинули на Всесоюзный конкурс артистов эстрады. Все это было делом рук Регины.

Нам уже порядком надоело мотаться по городу и области. Яна все чаще напоминала о гастролях, но Регина медлила с оформлением. По всей вероятности, она боялась лишиться гарантированных сновидений.

Прошло возбуждение первых концертов, наступила нормальная рабочая суета, которая стала как бы целью существования. Переезды, разговоры по телефону, составление графика выступлений, расписанного чуть ли не по минутам, — иногда в один вечер мы выступали на трех площадках, и тогда все это напоминало автомобильные гонки, столь излюбленные Региной. Суета, суета, суета!

Денег хватало благодаря переработкам.

Коллеги предупреждали, что кто-то уже «капает» по поводу наших высоких заработков, но на пути кляуз железной стеной вставала Регина. Она показывала заявки — нас действительно много заказывали.

Очень скоро мне стало надоедать. Прежде всего надоел сам номер — дурацкий бой в опостылевшем Индийском океане. Я осторожно совершенствовал его, вводя новые детали, но в принципе менять не имел права — номер был утвержден. Приходилось отыгрываться на бисировании. Здесь я фантазировал, пытаясь воздействовать на спящих лирически.

Но это вскоре прекратилось.

Однажды мы выступали в клубе кондитерской фабрики. Небольшой концерт, посвященный Женскому дню. Над залом струился сладкий карамельный запах. Мы втроем дожидались выхода, наблюдая из-за кулис за выступлением пары силовых акробатов — тех самых, что когда-то были тарифицированы вместе с нами.

Рядом, в проеме кулис, стояла веселенькая курносая старушка уборщица. Она охнула, когда верхний акробат сделал сальто назад с плеч партнера, и восторженно проговорила:

— Яки здоровенные бугаи!

И добавила недоуменно:

— И ничого не роблють…

Я вздрогнул и взглянул на Петрова. Мы тоже были ничего себе бугаи. И тоже «ничого не робили», с точки зрения старушки.

Бисируя после окончания номера, я сделал старушку героиней минутного сна, в котором показал ее жизнь. Во сне можно удивительным образом спрессовывать время.

Старушка, уборщица, как оказалось, родилась под Каневом в 1905 году. Она была старшей над четырьмя братьями. Самый младший родился в гражданскую войну. Отец старушки так и не увидел его, потому что погиб за месяц до рождения сына. Мать старушки расстреляли петлюровцы как жену красноармейца. Старушка осталась одна с малышами.

Она поднимала их на ноги и по очереди выпускала в жизнь. Последнего она выпустила незадолго перед войной и тут поняла, что самой выходить в жизнь уже поздно. Но она не огорчилась и продолжала жить в селе под Каневом.

Когда пришли фашисты, они отправили старушку в лагерь как сестру красноармейцев. Там она пробыла всю войну и только потом узнала, что два брата погибли, а остальные живы и здоровы. Она переехала в Ленинград, к вдове одного из погибших братьев, и стала жить с нею и нянчить ее детей. Работала она на кондитерской фабрике, поэтому от нее всегда пахло карамелью, что создавало не совсем правильное представление о старушкиной жизни.

После выхода на пенсию она стала работать уборщицей, а жила теперь со взрослым племянником и нянчила его детей. Все уже стали постепенно забывать — кем приходится им старушка и что она сделала в жизни. От нее по-прежнему пахло карамелью, а потом стало пахнуть и дешевым красным вином. Поэтому родственники осуждали ее, и жила она в большом встроенном шкафу трехкомнатной квартиры племянника.

Ее живые братья — один полковник, а другой — старшина сверхсрочной службы, оба в отставке — жили в других городах и со старушкой отношений не поддерживали. Похоже, они тоже забыли — кем она им приходится.

Несмотря на это, она была удивительно веселой и восторженной старушкой. Видимо, потому, что от нее всю жизнь пахло карамелью и шоколадом.

Когда я проснулся на сцене клуба кондитерской фабрики, у моих зрителей по лицу текли слезы. Петров разбудил зал — и что тут началось!

На сцену вышел председатель месткома с цветами. Он тряс руку Петрову и что-то говорил о его чудесном искусстве. Из-за кулис выволокли бедную упирающуюся старушку, вручили ей букет цветов, плакали. Старушка кланялась, как солистка народного хора, в пояс.

— В чем дело? Что случилось? — шепотом спрашивал Петров.

Они с Яной, как всегда, бодрствовали во время бисирования, поэтому ничего не понимали.

— Женский день! — сказал я.

На следующий день меня вызвала Регина. Мне очень не хотелось идти. Я предчувствовал новые притязания и неуместные ласки.

Но я ошибся. Регина встретила меня холодно.

— Что ты делаешь? — спросила она. — Кто разрешил тебе своевольничать?

— А в чем дело? — не понял я.

— Что за богадельня на эстраде? Кому нужны эти старушки! — взорвалась она.

— Ага, уже накапали, — сказал я.

— А ты думал! Ты теперь профессиональный актер. Номер утвержден репертуарной коллегией. И без всякой отсебятины!

— Между прочим, эта старушка и есть тот самый народ, ради которого мы работаем, — не выдержал я. — Ее судьба — это наша судьба. Мне стыдно в конце концов показывать эти идиотские абордажи!