Большая лагуна - Жемайтис Сергей Георгиевич - Страница 18

— Замолчи, пожалуйста!

— Изволь. Ты не находишь, что сталелитейный завод мог выглядеть более эффектно? А то какие-то баки, трубы, этажерки… — Не дожидаясь ответа, он поднял руку: — Вега! Звезда, как ты знаешь, первой величины в созвездии Лиры.

И тут произошло невероятное — по черному фону космоса проползла золотая линия, обозначив очертания Лиры, возникли надписи звезд созвездия.

— Какой красивый детский рисунок! — сказала Вера.

Дево сказал:

— Небольшое техническое усовершенствование. Давайте воспользуемся им для того, чтобы воскресить в памяти и запомнить навсегда все остальные созвездия.

Появился второй «детский рисунок» — человек с дубиной.

— Геркулес! — провозгласил Дево. — Лебедь!.. Лисичка!.. Стрела!.. Дельфин!.. Пегас!.. Северная Корона!

Один рисунок стирался, на смену ему возникал другой.

— Пожалуй, на сегодня достаточно, — сказал Дево. — Желающие могут приобрести звездный ролик с альбомом пейзажей планет Солнечной системы. Последние три минуты можете использовать как хотите. Будьте осмотрительны. Граждан в скафандрах прошу включить двигатели на одну секунду и двигаться к шлюзу «Сириуса». Парные гондолы могут облететь спутник.

— Как жаль, что у нас с тобой так мало времени! Все же прогулка оставляет впечатление. — Вика нервно ощупывал пальцами клавиши управления. — Как правы были древние китайцы, которые говорили, что все надо испытать самому, что лучше один раз увидеть подлинник, чем тысячу раз рассматривать его копии и читать о нем.

«Тачка» описывала круг, в центре которого находился спутник. Внезапно, словно по наитию, Вика нажал одну из клавиш. Веру прижало к спинке сиденья. Спутник, завод, солнечная электростанция — все стремительно летело назад. Вера сжалась в комочек под ослепительным каскадом звезд. Ей казалось, что Млечный Путь вот-вот обрушится на их скорлупу.

Пытаясь остановить «тачку», Вика стал судорожно нажимать все клавиши подряд.

Счетчик показывал 8 — 9 — 10 километров в секунду.

— Ничего, ничего, — шептал Вика, — подходим ко второй космической скорости.

Вера сидела, не вмешиваясь, глядя, как над головой проносятся созвездия. Ошеломленная случившимся, она не испытывала страха, а только подумала: «У нас нет никаких запасов, даже воды».

Вика, оставив клавиши управления, сказал совсем нормальным голосом:

— Ты никогда не простишь меня, Вера. Я знаю. Какой я безумец! Все погибло…

— Ничего еще не погибло. Попробуй повернуть назад.

— Пробовал. Дьявольская техника. Одна надежда — что нас перехватят возле Луны.

— Вот видишь… Не так уж безнадежно…

И тут чудесной музыкой пролился голос Дево:

— Мы вернулись из нашей прогулки в открытый космос. Прошу оставить кабины, снять скафандры. Надеюсь, все себя прекрасно чувствуют?

— Все! Все! Все! — яростно выкрикнул Вика. Они с Верой выпорхнули из дверей «тачки» и поплыли в невесомости спортивного зала.

— Ты не догадываешься? — спросил он Веру.

— О чем?

— Как о чем? Нас надули! Провели, словно желторотых птенцов. Опять этот эффект присутствия с помощью электронной оптики. Мы же не покидали этого ангара! — Он увидел сестру и закричал: — Пегги, что ты думаешь обо всем этом?

— Я в восторге!

— Но у нас испортилось управление! И зачем нам вся эта фальсификация? Я буду жаловаться!

Дево сказал через мощный усилитель:

— Все возникшие в нашей прогулке-аттракционе претензии принимает синий компьютер. Связь со мной имеется в каждой квартире, а также в общественных местах. Приношу извинения пассажирам шестой гондолы, там действительно неисправен спидометр. Что касается фальсификации, как заметил наш талантливый астроном Вика Крубер, то на современном уровне техники этот термин не соответствует действительности. Ваши переживания действительно идентичны переживаниям человека в свободном космосе. Мною использовались биозаписи космонавтов-профессионалов, так что вы сопережили происходившее в действительности. Что касается пейзажей, то наша лаборатория получила за них первый приз на Выставке новейшей кинотехники и голографии. Благодарю за внимание. Рекомендую принять душ и выпить стакан тоника номер три дробь двадцать восемь. Всегда к вашим услугам — Ян Дево! Он же синий компьютер.

ХВАСТУНИШКА ПУФФИ

— Все почему-то считают меня маленьким, хотя разве я маленький? Я очень большой. Больше мурены-убийцы, не той, что я скормил рыбам, а той, что живет в большой норе, вход в которую охраняет тридакна. Я больше барракуды, больше осьминога, которого ты зовешь Крошкой; только кажется, будто одна манта Матильда переросла меня, и потому что она тонкая, ее расплющили в детстве, а если ее свернуть, как морскую капусту, в трубочку, то получится жалкое существо вроде Чарли-Скрипуна, ведь он даже говорить не умеет, а только скрипит жабрами. Я бы давно его съел, не будь он твоим другом и таким жестким.

Я тебе все это рассказываю, чтобы ты знал, кто я, и относился ко мне больше чем хорошо, потому что ты ко всем относишься хорошо и даже противную мурену кормишь кусочками дохлой рыбы, а манте Матильде чешешь брюхо. Почеши и мне животик… Вот так. Какой ты счастливый, Ив: ты можешь почесать себе где угодно своими плавниками, они у тебя такие длинные и на концах отростки, как на мягких кораллах, только те обжигают, а твои не обжигают. Может, и ты был прежде кораллом? Скажешь — нет? Ведь был? Только почему-то не хочешь сознаться. Все, Ив, прежде кем-нибудь были. Вот я долго плавал китом. Самым большим из китов. Я уплывал далеко-далеко, затем снова возвращался на ферму, где много красных бокоплавов. У меня были дети: Фок и Грот. Потом мне расхотелось быть такой неповоротливой тушей, и я снова стал Пуффи. Разве кит может так быстро плавать над рифом, проникать в расщелины, ловить рыб-бабочек и креветок, тянуть за хвост мурену? Конечно, нет. А если бы попробовал, то ободрал бы себе всю кожу. На что у меня крепкая кожа, и то я содрал ее, когда хотел перелететь все рифы и очутиться в твоей Лагуне. Почеши теперь мне возле больного места на голове и на боку. Я уже здоров. Отпусти меня в Лагуну. Здесь так неудобно!.. Нельзя? Понимаю. Ты меня еще не вылечил, потому что, когда я двигаю хвостом, у меня где-то болит. Прогони, пожалуйста, боль. Боль мешает плавать и думать и даже говорить с тобой.

Пуффи замолчал, наблюдая, как я пишу. Он знает, для чего я оставляю знаки на бумаге, и все же считает это одной из странностей, присущей людям. У самого Пуффи абсолютная память. Он может запомнить все, что угодно. Я пробовал прочитывать ему целые страницы непонятного для него текста на многих языках, и он повторял его почти без ошибок.

— Знаешь, почему ты пишешь? — задает он, как всегда, неожиданный вопрос.

— Знаю, конечно. Таким путем закрепляются мои мысли. Ты сам все это прекрасно знаешь.

— Мысли должны закрепляться в памяти. Так говорит бабушка Гера, хотя она почему-то считает, что записи, и особенно книги, сделали вас, людей, первыми в океане.

— Ну, а ты как считаешь?

— Я?

— Да, ты.

— Я считаю, что пишешь ты потому, что твои плавники все время должны двигаться. Вот ты и пишешь. Но мне не нравится, когда твои мысли превращаются в некрасивые завитушки. Я больше люблю, когда ты рисуешь. Вот чем бы я хотел заняться, так это изображать красками все, что вокруг. Я бы нарисовал риф, когда он так красив и над ним носятся разноцветные рыбки, нарисовал бы осьминога и шустрых креветок. Сейчас ты нарисуй, как Пуффи победил барракуду. Иди, Ив, и принеси краски, кисти и полотно.

Пожалуй, лучшего нельзя было придумать, чтобы скоротать время у постели больного. Я расположился под тентом так, чтобы Пуффи мог наблюдать за каждым мазком. Мне захотелось написать этюд облаков. Они громоздились над вершинами гор, многоярусные, разноцветные: внизу темно-сиреневые, затем пепельно-серые и наконец верхние — ослепительно белые, пронизанные снопами солнечных лучей. С правой стороны облака почти черные; время от времени их прорезывает зеленая молния, и через минуту доносится глухой рокот грома.