Теперь мы выбираем лица - Желязны Роджер Джозеф - Страница 3

Но в тот день я не рассказал ей свою собственную историю. Я слушал, некоторое время мы сидели молча, глядя на овец, на удлиняющиеся тени, опять разговаривали, перескакивая с самых серьезных тем на незначительные и неопределенные. Постепенно в нашей беседе все очевиднее стало проявляться обоюдное желание увидеться на следующий день или через день, и видеться снова и снова.

Прошло некоторое время, и она заинтересовалась верховой ездой. Вскоре мы катались вместе каждый день по утрам или вечерам, а иногда и по утрам и по вечерам. Я рассказал ей, откуда я взялся и каким образом, пропустив только историю о том, чем я занимался и о подлинном характере своей кончины. Довольно долго я не отдавал себе отчета в том, что влюбляюсь, даже после того, как мы стали любовниками. Я совершил это открытие в тот день, когда решился на второе предложение Пола, я понял, насколько важное место она занимает в моих раздумьях.

Я встал, пересек комнату, подошел к окну поднял штору и уставился в ночь. Тлеющие в золе камина угольки все еще светились вишневым и оранжевым. Холод снаружи проник сквозь стены и теперь полз к нашему углу комнаты.

— Мне придется скоро уехать, — сказал я.

— Куда ты едешь?

— Не могу сказать.

Молчание. Потом:

— Ты вернешься?

У меня не было ответа, хотя я бы хотел его иметь.

— А ты хочешь?

Опять молчание. Затем:

— Да.

— Я постараюсь, — сказал я.

Почему я собирался взять контракт на Стайлера? Я хотел этого с того момента, как Пол ввел меня в курс дела. Высокооплачиваемая синекура в компании и большая пачка дорогих акций были лишь лежащим на поверхности авансом по этому делу. Я не питал иллюзий насчет того, что мое оттаивание, мое лечение, мое восстановление стали следствием ничем не замутненного желания моих потомков иметь меня в своем обществе. Необходимая технология существовала уже несколько десятилетий. Тем не менее, в ощущении того, что в тебе нуждаются, неважно по каким причинам нет ничего неприятного. Мое удовольствие от их внимания ко мне ни в коей мере не омрачалось пониманием, что я владею чем-то, в чем они заинтересованы. Во всяком случае, это поддерживало меня. Какое еще влияние мог я иметь на текущий день? Я был больше, чем просто диковина. Я владел ценностью, и это освобождало меня от случайных эмоций, а ее реализация могла вернуть мне некую меру господства, могла принести мне новый авторитет. Я размышлял об этом или о чем-то вроде этого еще раньше когда остановил лошадь над ближайшей деревушкой в местечке, где оливковые сады поднимались через заросли кустарника до оголенной земли. Вскоре за моей спиной появилась Джулия.

— Что такое? — спросила она.

В этот момент я прикидывал, как бы это было, если бы я вдруг проснулся без воспоминаний о своем прошлом. Проще или труднее было бы найти мне какое-нибудь пристанище в жизни и удовлетвориться этим? Смог бы я тогда, как эти обитатели деревушки внизу, заинтересованно и не без удовольствия заниматься простыми делами, повторяющимися по десять тысяч раз?

Я стоял на берегу мелкой, надежно укрытой бухточки, теплым, солнечным днем, глядел как сверкающие под солнцем струйки воды, дрожа, сбегают по ее обнаженной груди; когда она перестала плескаться, улыбка сбежала с ее лица, и она спросила «Что такое?», я думал о тех семнадцати убитых мной, после чего меня начали называть «Энджи Ангел», а я занимал все более высокое положение и обеспечил себе приличное существование. Конечно, Пол не знал обо всех этих убийствах. Я был удивлен, что он вообще знает так много, — о восьми, если быть точным, имена были названы с такой уверенностью, которую, мне казалось, он бы не смог разыграть. Со своей стороны мне представлялось почти непостижимым, что юридические тонкости и соблюдение установленных организацией норм и правил оказались не просто прикрытием, что на самом деле осталось очень мало надежных профессиональных убийц. Итак, кажется, я действительно притащил с собой через годы нечто ценное. Однако, когда я обеспечил себе положение на самом высшем уровне организации, я, в основном, лично избегал участия в такого рода деятельности. И теперь получить предложение о контракте, в эти спокойные времена почти полного окультуривания, плавно сцепляющихся шестеренок, продления жизни и межзвездных путешествий… Это казалось не просто странным, как бы Пол не деликатничал в этом вопросе.

Когда мы ели апельсины в тени водообрабатывающего цеха, стены которого, когда-то ровные и гладкие, утратили былой вид частично из-за погоды, а частично под влиянием сирени и глициний, я погладил ее по голове, и она нарвала морозника, этого древнего средства от безумия, надела венок мне на голову, и мои мысли унеслись далеко за пределы строго расчерченных диаграмм черепной коробки и стен, подточенных пеной цветения, и забрались в полностью автоматизированный механизм установки, звуки которой доносились до нас с мягкой неотвратимостью; пока она вбирала в себя, очищала и изрыгала, я не знаю сколько, тысяч галлонов моря, я размышлял о двойственной сущности Герберта Стайлера, представителя «Доксфорд Индастриз» на планете, называющейся Алво, непостижимо удаленной от бледной человеческой звезды. На этот раз Джулия не заметила и не спросила «Что такое?», а я подумал, должен ли человек, подвергнувшийся экспериментальному нейровмешательству, которое по-прежнему считается незаконным на Земле, но открывает доступ к работе величайшего компьютерного комплекса, должен ли этот человек, который ради своей компании препятствует экспансии КОЗА на самых лакомых из отдаленных миров, считаться машиной в человеческом обличье или человеком с компьютерным разумом, и может ли считаться то, что меня попросили сделать, человекоубийством в прямом смысле слова, или это нечто абсолютно новое, например, механоубийство, или киберубийство. А между тем мы впитывали глухое ворчание моря и вибрацию ближайших водосооружений и ароматы цветов и соленые прикосновения морского ветерка.

Пол заверил меня, что я получу необходимую подготовку и лучшее оборудование, имеющееся для выполнения работы по контракту. Потом он посоветовал мне съездить куда-нибудь.

«Уезжайте на время», — сказал он, — «и подумайте об этом».

Всматриваясь в ночь, чувствуя холод, прикидывая, смогу ли я убить его, выбраться оттуда, вернуться назад и начать сначала, воспрянув и очистившись, найдя здесь свое место, ведь моя прежняя жизнь окончена и забыта, тогда…

«Я постараюсь», — сказал я и дал опуститься занавесу.

Потом, вот.

Глядя на нее, сидящую под этим сумасшедшим праздничным деревом, ее мягкие волосы собраны заколкой нежного, кораллового цвета, голова и рука двигаются, пока она переносит свою овечку на бумагу точными, обдуманными штрихами; потом светлеет день, отбрасывая мою тень, она обращает внимание, поворачивает голову, делает движение рукой, поднимая ее, чтобы прикрыть глаза от солнца, я спешиваюсь, наматываю поводья на ветку, спускаюсь к ней, ищу слова, ее лицо, кивок, медленная улыбка…

Вот.

…Глядя на огненные цветы, распускающиеся подо мной, последняя вспышка, закрывающая половину здания, их цель; мой аппарат вздрагивает, камнем падает вниз, горит, меня выбрасывает, моя кабина цела и двигается сама по себе, уворачиваясь, резко меняя направление, стреляя вниз и вперед, вниз и вперед, потом раздвигается и мягко роняет меня, мой защитный скафандр издает еле слышные щелчки, когда мои ноги касаются земли и отключаются отражатели; а потом в дело вступают мои лазеры, срезая приближающиеся ко мне фигурки, гранаты вылетают из моих рук, волны разрушающих протоплазму сверхзвуковых сигналов исходят от меня, подобно звукам какого-то звонящего, невидимого колокола…

Сколько размозжил я андроидов и роботов, разрушил до основания макетов зданий в натуральную величину, метнул снарядов за следующие два месяца там, в том заповеднике, куда меня отвезли, чтобы ознакомить со всеми новейшими способами уничтожения, я не знаю. Много. Моими учителями были не убийцы, а техники, которым потом предстояло подвергнуться стиранию памяти, чтобы обезопасить организацию и их самих. Открытие, что это возможно, заинтриговало меня, воскресив во мне некоторые из моих прежних мыслей. Техника этого, узнал я, была чрезвычайно сложной и могла применяться с абсолютной избирательностью. Она использовалась долгие годы, как психотерапевтическое средство. Со своей стороны, учителя представляли собой странное сочетание отношений и настроений, сперва почти беспрестанно призывая меня совершенствоваться в обращении с их оружием, при этом тщательно избегая любого упоминания, что я скоро воспользуюсь им для убийства. Однако потом, когда пришло осознание того, что все, сказанное ими, почувствованное или подуманное будет впоследствии удалено из их сознания, они начали часто шутить о смерти и убийстве, и их чувства ко мне, кажется, претерпели изменение. От начальной стадии явного презрения они за считанные недели дошли до того, что стали относиться ко мне с чувством, приближающимся к благоговению, словно я был чем-то вроде жреца, а они скромными участниками обряда жертвоприношения. Это обеспокоило меня и я стал избегать их как только мог в свое свободное время. Для меня эта работа была просто тем, что я должен сделать, чтобы найти свое место в обществе, которое казалось более совершенным, чем покинутое мною. Именно тогда начал я задумываться о том, изменяются ли люди достаточно быстро для того, чтобы можно было гарантировать продолжение существования человеческой расы, ведь эти парни с такой готовностью и таким вожделением потянулись к идее насилия. Я имел мало иллюзий относительно себя самого, и я хотел попробовать уживаться с собой до конца своих дней; но я полагал, что они превосходят меня своими морально-нравственными качествами, и это в их общество я пытался купить себе билет. Однако, лишь перед самым концом моего обучения я узнал нечто о процессах, кроющихся за их изменившимся отношением. Ганмер, один из наименее неприятных моих учителей, однажды вечером пришел ко мне на квартиру и принес бутылку, что сделало его появление приемлемым. Он уже проделал большую работу с ее предшественницей и его лицо, обычно отличающееся определенностью выражения, свойственного куклам чревовещателей, обмякло, уверенные интонации понизились до тона глубокого замешательства. Довольно скоро я выяснил, что его тревожило. Оказывается, санкции и контроль были не столь уж эффективными. Представлялось, что ситуация, на которую я не так давно намекал, разговаривая с Полом, а именно ограниченный военный конфликт, приобретал все более реальные очертания, по сути дела был неизбежен, как это понимал Ганмер. Политическая подоплека конфликта была мне неинтересна, потому что она меня по-прежнему не касалась, но в самой вероятности его возникновения вообще, учитывая вековечную угрозу его перерастания в нечто большее и ужасающее, было что-то мрачно сардоническое. Проделать такой путь, да еще так, как это выпало мне, для того только, чтобы как раз успеть вовремя к мировому пожару… Нет! Нелепость. Полная. Стало казаться, что их близость к орудию насилия, то есть ко мне, вызвала в этих людях некие загнанные вглубь и основательно подавленные эмоции. Если в остальных прорывалось что-то неистовое и иррациональное, то в Ганмере, который уже через некоторое время сидел, тупо повторяя: — «Этого не может произойти», — что-то надломилось.