Роза для Экклезиаста - Желязны Роджер Джозеф - Страница 4

Я был Рембо с его гашишем, Бодлером с настойкой опия, Эдгаром По, Де Куинси, Уайльдом, Малларме и Элистером Кроули одновременно. В эту секунду я стал моим отцом в его темной сутане, сливавшейся с темнотой кафедры, а звучание вздохов органа переросло в бешеный вой ветра.

Она была крутящимся флюгером, крылатым распятием, парящим в воздухе, тонкой бечевкой, на которой развевается яркий шелк… Плечи ее были обнажены, а правая грудь поднималась и опускалась, подобно полной луне, взошедшей на небосклоне, и розовый бутон соска то появлялся на мгновение, то исчезал вновь. Эта музыка была возвышенной, как речь Иова в споре с Богом. И танец ее был божественным ответом в споре.

Мелодия стихла и растаяла – она вознеслась, была принята и получила отклик.

Бракса опустилась на пол, уронив голову на колени и застыв в неподвижности.

А вокруг нее звучала тишина.

Только по боли в плечах я понял, в каком напряжении находился. Что делал сейчас Он? Аплодировал?

Краем глаза я видел, как М'Квайе подняла вверх ладонь.

Словно повинуясь неслышному приказу, танцовщица вздернула голову и встала. Музыканты встали вслед за ней, а за ними и М'Квайе.

Я приподнялся, чувствуя боль в затекшей ноге. И сказал то, что было лишним:

– Это прекрасно.

И получил в ответ то, что заслуживал: три Высоких Формы благодарности.

Разноцветное мелькание платьев, а потом я вновь остался наедине с М'Квайе.

– Ты видел сто семнадцатый из двух тысяч двухсот двадцати четырех танцев Локара.

Я глянул на нее сверху вниз:

– Прав был Локар или нет, но он нашел превосходный ответ неживому.

Она только чуть улыбнулась.

– Похожи ли танцы вашего мира на тот, что ты увидел сейчас?

– Некоторые – да. Я вспоминал их, когда смотрел на Браксу, но именно такого я не видел никогда.

– Бракса посвящена, – сказала М'Квайе. – Она знает все танцы.

И вновь на ее лице появилось то странное выражение… появилось, чтобы исчезнуть через мгновение.

– А теперь я должна вернуться к своим делам. Она подошла к столу и осторожно закрыла книги, сказав «М'нарра».

– До свидания.

Я натянул ботинки.

– До свидания, Гэллинджер.

Я вышел наружу, забрался в джипстер, и шум мотора разбил ночную тишину, а облачка потревоженного песка медленно опустились за моей спиной.

2

Стоило мне выпроводить Бетти после очередного урока грамматики, как в холле раздались голоса. Дверь была слегка приоткрыта, и я, разумеется, стал подслушивать.

Мелодичный дискант Мортона:

– Представьте себе, недавно он изволил сказать мне «привет».

– Хм! – прогрохотала слоновья глотка Эмори. – Либо он не проснулся окончательно, либо ты стоял у него на дороге, а он просто хотел, чтобы ты посторонился!

– По-моему, он даже не узнал меня. Не думаю, что Гэллинджер стал более сонным, чем обычно, но теперь у него новая игрушка – марсианский язык. Всю прошлую неделю я дежурил по ночам и каждый раз, когда в три часа проходил мимо его двери, в комнате бубнил магнитофон. В пять, возвращаясь к себе, я заставал ту же картину.

– Парень много работает, – неохотно согласился Эмори. – Думаю, он глотает что-то возбуждающее. Все эти дни взгляд у него остекленевший. Хотя кто знает, может у поэтов глаза всегда такие.

Здесь в разговор вмешалась Бетти:

– Что бы вы о нем ни думали, мне понадобится минимум год, чтобы просто вникнуть в то, что он разыскал за три недели. А ведь я лингвист, а не сочинитель.

Думаю, тяжеловесные чары Бетти так покорили Мортона, что он сложил оружие.

– В университете нам читали курс современной поэзии, – начал он. – Всего шесть авторов: Йитс, Паунд, Элиот, Крейн, Стивенс и Гэллинжер. В последний день семестра профессор в негаданном порыве вдохновения выдал нам: «Шесть, только шесть имен высечены на скрижалях столетия, и все врата хулы и ада не одолеют их!»[1]. Сам я, – продолжил Мортон, – считаю его «Свирель Кришны» и «Мадригалы» настоящими шедеврами и почел за огромную честь попасть в одну экспедицию с ним. Ну а с тех пор, как мы с ним встретились, он даже перекинулся со мной целой дюжиной слов!

Подоспела защита в лице верной Бетти:

– Тебе когда-нибудь приходило в голову, что, быть может, в детстве он страшно стеснялся своей внешности? Может, он был вундеркиндом, и у него, скорее всего, даже в школе не нашлось друзей. Он просто очень чувствительный и слишком погружен в себя.

– Погружен? Чувствителен?! – поперхнулся Эмори. – Да этот тип горд, как Люцифер, это какой-то ходячий агрегат для оскорблений. Вы нажимаете какую– нибудь кнопку, вроде «привет» или «добрый день», а в ответ тут же получаете кукиш. Это у него на уровне рефлекса!

Они еще немного позлословили на мой счет и разошлись.

Ну спасибо, мальчишка Мортон, маленький прыщавый знаток! Я никогда не изучал собственную поэзию, но рад, что кто-то так о ней отозвался. Врата ада… Хорошо! Может, молитвы моего отца все-таки услышаны и я, кроме всего прочего, еще и миссионер?

Вот только…

…Только что миссионер без веры, в которую он мог бы обращать людей?.. У меня есть собственная этическая система и, надо полагать, хоть какой-то побочный этический продукт она порождает. Но если мне и есть, что проповедовать, – хотя бы в своих стихах, я никогда не стал бы делать это перед такими пошляками, как все вы. Можете считать меня образцом непорядочности, но я к тому же еще и сноб, и для вас не найдется места в моих Небесах – это частное владение, и сюда приглашаются к обеду Свифт, Шоу и Петроний Арбитр.

Как славно мы пируем вместе! Истинный пир Трималхиона! И главное блюдо – Эмори. А тобой, Мортон, мы в лучшем случае заедаем суп!

Я повернулся и присел на стол. У меня возникло желание написать нечто. Экклезиаст мог один отнять всю ночь. И я решил написать поэму о сто семнадцатом танце Локара – о розе, летящей за лучом света, овеваемой ветром, и увядающей, как роза романтика Блейка…

Я взял карандаш и начал.

Когда я положил его на место, я уже любил свою поэму. Она получилась небольшой, во всяком случае, не больше, чем нужно – Высокий Марсианский пока не был моим сильным местом. Помучившись немного, я переложил поэму на английский и благополучно зарифмовал. Возможно, она появится в моей новой книге. Я дал ей имя Браксы.

Отложив исписанный листок, я проглотил таблетку фенобарбитала: меня шатало от усталости.

Когда на следующий день я показал стихи М'Квайе, она несколько раз их с большим вниманием перечитала.

– Восхитительно, – сказала она. – Но тут три слова на вашем языке. «Кот» и «пес». Насколько я понимаю, это два небольших животных, ненавидящих друг друга согласно традиции. Но что значит «цветок»?

– О, – сказал я. – У вас в языке нет такого понятия. Но вообще-то я имел в виду земное растение – розу.

– А на что она похожа?

– Ее лепестки обычно огненно-красные. Я назвал это – «чаша пламени». Еще я хотел передать обжигающий оттенок рыжих волос вместе с огнем жизни. У розы защищенный шипами стебель, зеленые листья и непередаваемый аромат.

– Мне хотелось бы ее увидеть.

– Думаю, это возможно устроить. Я попробую.

– Пожалуйста, не забудь. Ты…– Она произнесла слово, означающее то ли пророка, то ли религиозного поэта, вроде Исаии или Локара. – Твоя поэма замечательна. Я расскажу о ней Браксе.