Музейный экспонат - Желязны Роджер Джозеф - Страница 2

Но вот в один прекрасный день — золотой и зеленый, как поэма Дайлана Томаса-юная дева вошла в греческий зал и огляделась украдкой. Нелегко оказалось Смиту сохранять свою мраморную безмятежность, когда она — о зрелище! — стала сбрасывать с себя одежды.

Правда, гораздо больше взволновал его квадратный ящик, который она притащила с собой.

Конкурентка!

Он кашлянул — негромко, вежливо, классически…

Она рванулась и замерла, живо напомнив ему рекламу дамского белья «Фермопилы». Волосы у нее были как раз подходящего цвета — изысканный оттенок паросского мрамора — а серые глаза льдисто блестели, как у Афины.

Она осмотрела зал — пристально, опасливо, взволнованно.

— О нет, — сказала она наконец, — что-что, а камень не подвержен вирусным инфекциям. Это моя нечистая совесть кашляет здесь в пустоте. Знай же, совесть, отныне я отвергаю тебя!

Следом за тем она приняла вид Скорбящей Гекубы — как раз наискосок от Поверженного Гладиатора (но, к счастью, обратясь к нему спиной). Смит с неохотой признал, что держать позу девушка умеет: очень скоро она достигла полной неподвижности. Профессионально одобряя ее, он отметил, что Древняя Греция воистину была матерью всех искусств: никто не смог бы проделать подобного в экспозиции, скажем, эпохи Ренессанса. Эта мысль его порадовала.

Когда, наконец, огромные двери закрылись и свет померк, незнакомка облегченно вздохнула и спрыгнула с пьедестала.

— Рано, — предупредил он. — Через девяносто три секунды пройдет сторож.

У девушки хватило духа зажать себе рот прекрасной ручкой. Шесть секунд для этой операции и 87 секунд для вторичного превращения в Гекубу. Она мгновенно окаменела, и все 87 секунд он мог любоваться ее редкостным самообладанием и не менее редкостной формой ее руки.

Сторож пришел, прошел и ушел, поводя фонарем и бородой в таинственных сумерках музея.

— Господи! — вздохнула девушка. — Я-то думала, что я здесь одна!

— Так и было, — подтвердил он. — «Одинокими и нагими вступаем в изгнание… Меж ярких звезд, в золе былых желаний, затерянные… о, затерянные…»

— Томас Вулф, — определила она.

— Да, — вздохнул он. — Пошли поужинаем.

— Поужинаем? — девушка удивленно вскинула брови. — А где? Я принесла с собой армейские пайки — купила на дешевой распродаже.

— Сразу видно новенькую, — заметил Смит. — По-моему, сегодня в меню курица. За мной!

Они выбрались на лестницу через Китай эпохи Тан.

— Кое-кто мог бы сказать, что по ночам здесь промозгло, — начал Смит,

— но вы, я вижу, неплохо владеете дыханием.

— О да, — подтвердила она, — мой приятель был не просто увлечен дзен-буддизмом: его путь в Лхасу был гораздо круче! Он написал собственный вариант «Рамаяны», полный глубоких иллюзий и советов современному обществу.

— И как отозвалось современное общество?

— Увы! Общество о нем не узнало. Мои родители вручили Арту билет в Рим первым классом и несколько сот долларов туристскими чеками. С тех пор я ничего о нем не слышала… и потому решила удалиться от мира.

— Как видно, ваши родители чужды возвышенному?

— Да… Думаю, они его еще и припугнули. Смит кивнул.

— Такова награда гению в этом несовершенном мире! И я в меру своих сил тщился просветить его — но лишь хула была мне воздаянием.

— Правда?

— Увы! На обратном пути зайдем в современный период — я покажу своего «Павшего Ахиллеса». Тут раздался весьма неприязненный смешок.

— Кто здесь? — встревоженно спросил Смит. Ответа не последовало. Они были в расцвете Римского Искусства, и лишь каменные сенаторы пялились на них безжизненными глазами.

— Здесь кто-то смеялся, — определила девушка.

— Мы не одни, признал, пожав плечами, Смит. — Я не в первый раз слышу подобное; но кто бы они ни были, они не разговорчивее траппистов, — и слава богу!

— Не забудь, мы тоже всего лишь камень! — провозгласил он жизнерадостно, увлекая спутницу к буфету.

Однажды ночью они ужинали в Современном Периоде.

— Какое имя носили вы в своем прошлом воплощении? — поинтересовался он.

— Глория, — шепнула она. — А ваше?

— Смит, Джей.

— Не будет ли чрезмерной дерзостью спросить вас, Смит, что именно побудило вас обратиться в статую?

— О нет, — он улыбнулся загадочно. — Одни рождены для безвестности, другие же достигают ее непрестанными усилиями. Я принадлежу к последним. Непризнанный и разоренный, я решил стать памятником самому себе. Здесь тепло, внизу всегда найдется пища. Все здесь мне знакомо, и меня, при всем желании, не найдут, потому что никто никогда не присматривается к статуям в музеях.

— Неужели никто?

— И никогда, — как вы должны были догадаться. Детей приводят сюда насильно, молодежь приходит разглядывать друг друга, а к тому времени, когда человек становится способен заметить что-нибудь постороннее, он уже или страдает близорукостью, или подвержен галлюцинациям. Первый ничего не разглядит, второй — никому не скажет. Так проходит земная слава!

— Тогда зачем вообще нужны музеи?

— Милая девушка! Услышав такие слова от бывшей нареченной истинного художника, я могу, заключить, что ваша близость была столь мимолетной…

— Ах, что вы! — прервала она. — Прошу вас — наша дружба!..

— Хорошо, пусть дружба, — поправился Смит. — Но музеи — они отражают прошлое, которое мертво, в настоящее, которое ничего не замечает, и передают культурное наследие будущему, которое еще не родилось. В этом они подобны храмам.

— Это мне не приходило в голову, — призналась она. — Красивая идея! Почему бы вам не пойти в преподаватели?

— Им плохо платят. Но ваша мысль меня утешает. Пошли еще раз обчистим холодильник?

Они доедали последнее пирожное и обсуждали «Павшего Ахиллеса», расположившись под огромным мобайлом, смахивающим на истощенного осьминога. Смит говорил о своих великих идеях и о злобных критиках, бездушных и бесталанных кровопийцах, что обитают в воскресных изданиях и ненавидят все живое. Она же рассказывала о своих родителях, которые знали Арта и знали, почему он не должен был ей нравиться; а также об их солидном состоянии, надежно вложенном в лес, недвижимость и нефть. Он сочувственно погладил ей руку; она опустила ресницы и улыбнулась эллинистически…