Охота на гусара - Белянин Андрей Олегович - Страница 30

Памятуя, как я «уел» его любезное предложение о поступлении к нему под крыло, граф однако же вновь пригласил меня работать в паре и побить врага где-нибудь под Соловьёвом. Ха, отлично зная, какие в тех местах роскошные болота, я категорически отказался плавать в грязи, отмазываясь тем, что «лошади изнурены и нуждаются в курортном отдыхе» хотя бы часа на четыре. Граф же, презрительно усмехнувшись, сказал мне: «Желаю вам покойно отдыхать!» – и встал, заканчивая аудиенцию. «Покойно», значит? Думаю, букву «с» он специально проглотил, дабы в свою очередь «уесть» меня. Я пожал плечиками и скромно удалился…

А в результате вся генеральская бригада застряла в болотах и, выбравшись с величайшим трудом, потопала за мной же к Смоленску. Видок у всех был, как у грешников со скотного двора, особенно досталось его светлости – пусть радуется, что вообще выловили! Хотя не всё тонет… В смысле: ну и фигу же было выпендриваться-с?!

После сего бесславного похода граф резко проникся ко мне большим уважением, тем паче что мои молодцы за это время накрыли шестерых французских лейб-жандармов. Наглецы шумно возмущались, требуя свободы и упирая на то, что-де их дело не сражаться, а охранять порядок в армии. Пришлось напомнить «законникам», кто на родине хозяин… Это не я, а они задержаны с оружием в руках на территории суверенного государства!

– Вы в России, вы французы, и вы вооружены! Следовательно, молчите в тряпочку, вышитую бисером, и повинуйтесь.

Жандармерия поджала хвосты и более вслух не вякала, одарив всех нас чувством глубокого удовлетворения. Ибо «умыть» жандарма на Руси – ни с чем не сравнимое удовольствие! И, полагаю, останется таковым ещё на долгие годы…

А ведь, по совести говоря, жизнь наша в те поры складывалась просто замечательно. Были приступы преступной слабости, но… Упоение свободой, свежий воздух, раздельное (понедельник, среда, пятница…) питание, верховая езда, лечебные упражнения с отягощениями (сабля, пика, стакан…), новые места, яркие впечатления, разные люди, постоянное общество единомышленников и едва ли не ежедневная разговорная практика во французском.

Право же неудивительно, что нам так завидовали! И самым завидущим, несомненно, был аристократичный выскочка Фигнер, человек с лицом ангела и сердцем змеи. Нет, даже лучше сказать, гадюки подколодной! Нашу первую встречу я запомнил навсегда, и, ей-ей, лучше бы нашим путям вообще никогда не пересекаться…

Всё произошло вечером того же дня на смоленской линии. Столкнулись три партизанских отряда: мой, Фигнера и Сеславина. Объединённые общим делом и одинаковыми устремлениями, мы разбили бивак и сошлись на разговоре. Как всегда, обеспокоенный удобством товарищей своих, я подоспел к беседе последним…

– Ах вот и благородный Денис Васильевич изволили прибыть-с, – не подавая мне руки, медленно протянул Фигнер.

Сеславин же, напротив, братски обнял меня и приветствовал моих офицеров. Человек безукоризненной чести, отваги немыслимой, он никогда не чинился подвигами своими, за что, и часто, был обойдён в чинах более успешными пронырами. Я от души пригласил его к нашему биваку, но чья-то изящная рука, затянутая в белую перчатку, бесцеремонно удержала меня за плечо.

– Милейший подполковник, я слышал, будто бы у вас остались неотправленные пленные, не одолжите ли-с?

– Чего? – не понял я.

– Чиво-о… – с невыразимым оттенком презрения и нарочито мужиковатой грубостию передразнил Фигнер. – Чувствуется, что вы долгое время провели в лесах… Я культурным образом прошу вас отдать мне тех шестерых французов, которых вы взяли днём. У меня свежие казаки не натравлены-с!

Вы не поверите, у меня начал заходить ум за разум. Уж не имел ли этот блистательный офицер в виду, что намерен «натравливать» добродушных донских парней, словно цепных псов, на живых людей?!

– У вас со слухом всё в порядке? А с головой? – преувеличенно вежливо продолжал домогаться Фигнер. – Ну же, Денис Васильевич, что вы ломаетесь, как попадья под дьяконом! Вместе и полюбуемся, как мои волки врагов отечества растерзают-с!

– Не лишай меня, Александр Самойлович, моих заблуждений, – с изумлением глядя в красивое лицо его, тихо выдохнул я. – Оставь меня думать, что великодушие есть душа твоих дарований. А жестокие вымыслы – суть производное завистников твоих.

– Жестокость? – ещё более меня изумился он. – Да какая же жестокость может происходить из уничтожения военного противника?! Москва пылала в руках захватчиков, земля стонала под пятой их, разве же избавление от грозных орд Наполеона может быть милосердно-слюнявственным? Великодушие, проявляемое в бою, – дарование мгновенной смерти-с!

– В бою – да, но не пленённых же…

– Да отчего же?! – Взор Фигнера был добрым и приятным. – Пленный враг – всё одно враг, остальное – предрассудки-с!

– Французов не дам! – уже начиная заводиться, твёрдо ответствовал я.

– Да разве вы не расстреливаете пленных-с?

– Боже меня сохрани! Хоть вели тайно разведать у казаков моих.

– Жалка же мне такая доблесть, – приторно вздохнул он, разворачиваясь ко мне спиной. Но тут уж я железной рукою, поймав за эполет, развернул его к себе лицом, требуя немедленных извинений.

Фигнер был столь ошарашен поступком моим, что стоял столбом, пока я, не стесняясь выражений, лепил ему прямым текстом всё, что думаю об алчности его к смертоубийству. Пару раз порывался он схватиться за пистолеты, но вовремя останавливался пред суровым кулаком моим. В те поры, презирая дуэли дворянской чести, я мог без предисловий начистить ему физиономию, коей он, вне всякого сомнения, сильно дорожил.

Нас разнял великодушный Сеславин, умоляя перед лицом общего врага забыть о личных недоразумениях. Я ушёл красный от ярости, Фигнера тоже трясло, но секундантами он не грозился – знал, как я стреляю… Опасаясь, как бы ночью не похитил он пленных моих, я велел скрыть лейб-жандармов в небольшой сторожке на опушке леса, приставив к ним охрану из трёх казаков и урядника Крючкова…

Мы много говорили о Фигнере – сем страшном человеке, проложившем кровавый путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Он нашёл славу, бесчеловечно погубляя пленных отнюдь не по причине опасности, а, наоборот, освободясь от оной. Доподлинно известно, что он был истинно точен в донесениях своих и действительно забирал и истреблял по триста и четыреста низших и высших чинов. Армейская канцелярия всегда сомневалась в его успехах, полагая, что столько можно «набить» лишь на бумаге, но он делал сие на деле! Таковое поведение вскорости лишило его лучших офицеров, противившихся бесполезному кровопролитию. Верно с ним оставался лишь унтер-офицер Шианов, типаж тёмный, неустрашимый и кровожадный по невежеству своему.

В ночь возвратились разъездные мои, доложив, что в селе Ляхове и близлежащей Язвине расположены два сильных неприятельских отряда. То был славный корпус генерала де Ожеро, с двумя тысячами человек пехоты и частью кавалерии. По коротком совещании было решено атаковать противника. Но так как три наших объединённых партии составляли не более тысячи двухсот человек разного сброда конницы, восьмидесяти егерей и четырёх орудий, то я предложил пригласить на сей удар графа Орлова-Денисова. Фигнер и Сеславин дали добро, и всё тот же Храповицкий помчался навстречу генерал-адъютанту со следующим письмом: «Ах, граф, прошу меня простить, я вёл себя бестактно! Но дело серьёзное, и честолюбие моё простирается лишь до черты общего пользования. Вот вам пример – врагов много, нас мало, а драться хочется! Поспешите к нам, берите всех под своё начальство и – ура! С богом!» Надеюсь, на ровной столбовой дороге наш Сусанин доставит донесение в нужные руки.

Утомясь от дел и нервов, в ту злопамятную ночь я лёг спать рано. Завернулся в бурку и захрапел было от всего сердца, как в сон мой вмешалась новая личность. Но кто это был – рука дрожит, и перо царапает бумагу, а на глаза наворачиваются невольные слёзы благоговения…

– Гамар джоба, Дэнис Васылыч, друг сэрдешный!