Во дни Смуты - Жданов Лев Григорьевич - Страница 36

Глава II

НА ПЕРЕЛОМЕ

(7 февраля 1613 года)

Необычное движение, говор и шум наполняют полутемный простор Успенского собора в Кремле. Смешанные, нестройные звуки уносятся и замирают под высокими сводами храма. Темные лики икон, озаренные пудовыми свечами и тяжелыми золотыми и серебряными лампадами, сдается, глядят и дивятся невиданному собранию людей, пришедших сюда не для молитвы, а для иных дел.

Больше пятисот человек одних выборных от городов съехалось в Москву для «обирания царя», как гласили призывные грамоты. Сюда еще надо прибавить митрополитов, архиереев, иноков московских и приезжих, всех попов из главнейших храмов столицы, так называемый «освященный совет». Затем шли главные бояре и князья-воеводы, думные дворяне, придворные чины, которые под общим именем «синклита» принимали непременное участие в каждом Земском соборе, а в обычную пору составляли думу государеву. Сюда же входили и дьяки приказные с подьячими, «печатники» и другой приказный люд из более важных и чиновных… Больше тысячи человек должно было войти в состав великого Земского собора, созванного весною 1613 года в Москве. К февралю собралось уже около шестисот, и поэтому заседания отдельных групп могли еще происходить в палатах кремлевских. Но общие собрания назначались в Успенском соборе, где наскоро устроили необходимые для этого приспособления.

Тут были места для «властей», то есть для духовных лиц, было устроено место для верховного воеводы и его товарищей. Вносились скамьи для более почетных и пожилых «послов земли». А народ попроще и молодежь занимали места где придется, стоя проводили заседания или усаживались где попало, на ступенях амвона, у стен, между колоннами, на прилавках свечных, у входа…

Хотя самая святость места, где собирались послы, налагала печать известной сдержанности на участников собора, но многочисленные пристава все-таки мелькали здесь и там, наблюдая за сохранением порядка и пристойности.

Иноземная стража и свои стрельцы стояли при входе в собор, на паперти и внутри, у дверей, широко раскрытых для послов, без конца прибывающих со всех сторон.

Недалеко от мест, назначенных для воевод и бояр, сгрудилась довольно большая кучка людей, сначала довольно мирно обсуждавших предстоящие для решения вопросы, однако потом беседа перешла в жаркий спор. Лица раскраснелись, резко вызывающе зазвучали голоса, задвигались руки… Вот-вот, казалось, от слов и споров та и другая сторона перейдет к рукопашному бою.

– Не будет того, што ты толкуешь, и во веки веков не может быть! – надрывался один из спорщиков, наскакивая на другого.

– Вот поглядим, как – буде либо нет! Помалкивай пока! – грозно откликался другой. – Прикуси язык, пока те глотки-то не заткнули!..

– Ты мне глотки-то не зажимай! – еще горячее выступал первый. – Я те так ее зажму, што и не ототкнешь апосля!..

Уже стали сжиматься кулаки, там и здесь стали заноситься руки…

– Да што вы, чада!..

– Лепо ли так творити!

Протопоп Савва и Палицын, врезаясь в самую гущу спорящих, вместе стали увещевать самых задорных.

– Негоже спор затевать в такие часы великие да в месте столь священном!

– На благое дело мы стеклися, а тута такой грех!..

– Што же! – громко подхватил Трубецкой. – Благим матом и орут, как дурни! Чево дивишься, батько протопоп… и ты, отец честной! Приспешники крулевские! Чево захотели… Не буде на царстве Владислава, вот вам и весь сказ!

– Ну, ин добро! – жирным, сиповатым голосом отозвался боярин Салтыков. – А вот што князь-воевода Пожарский сам примерял было… и нам сказывал, штобы прынца Карлусова Филиппа Свейского призвать, как это скажешь…

– Ко всем чертям и Свею… и прынца энтого! – раздались снова напряженные голоса. – Нам своего надоть!.. К ляду всех и с чужеземцами крулями да прынцами!

– Вестимо, всеконешно, што надо своего! – прорезал шум острый, неискренний голос Грамматина. – Што за беда, коли и присягали все мы Владиславу!.. Выгнали мы ляхов прочь, так и присяга с ними ушла! Ведь так, господа поштенные?.. И то пустое, што Жигимонт доселе томит в плену, не отпущает всех, почитай, вящших бояр-князей и митрополита Ростовского… Найдем царя! А уж он пускай своих вернейших слуг поищет на Литве… Коли еще в живых они останутся… Коли Жигимонт, на нашу вероломность рассердяся, не прикажет их тамо всех прирезать!.. Так, што ли, я говорю, поштенные?..

– Слова такие, да помыслы у тебя иные, воровская ты, лукавая личина! – оборвал дьяка князь-боярин Шереметев. – Ты не мешайся, дьяк. В чужую посуду хвостом не лезь, знаешь!.. Мы посваримся либо помиримся, – все без тебя! Без вас, смутьянов, дело куды милее… Все скажут!..

– Молчу, боярин-князь! – с преувеличенным смирением проговорил дьяк. – Ты посильней меня, я и молчу… Как будто и не я здесь на совете предстою со всеми… И не моей родной земле желаю добра и счастья… да царя скорее бы найти! Молчу… молчу!..

Вельяминов, видя поражение своего единомышленника, поспешил прийти ему на помощь и громко объявил:

– А слышно, рать великую сбирает Жигимонт. Сюды идет и сам желает стать у нас царем… И будто бы бояре стоят за то… И будто их не мало… Да, слышь, боятся прямо говорить, штобы иные казаков не натравили и чернь на них московскую…

– Пусть сунется старый волк!.. Мы ему покажем! Обратного пути, пожалуй, и до лесу не найдет! – зашумели кругом.

– Да, скорее мы черта возьмем, чем ляха старого! – послышалось из кучки казацких есаулов. – Али мало нам ляхи беды и горя нанесли до сей поры! Ай позабыли, бояре.

– Не надо ляхов нам! Молчи про ляхов! – разнесся общий крик.

– Уж он молчит! – ласково, успокоительно заговорил Шуйский. – А я вот вам, люди добрые, вопрос задам… Што, ежели просить бояр старинных… Вот Шереметев тут нам налицо… Да сам князь Трубецкой Димитрей… Да Голицын, князь Василий, што в плену… Какие люди!..

– Видели мы твоих бояр! Нет, их не надоть!.. Найдем иного… – прозвучали ответы толпы выборных.

– А хоша бы и выбрали меня, так я бы сам не пошел! – решительно отозвался Шереметев. – Не те мои года! Тут молодого надо!..

– А про меня нихто и не поминай! – также громко выкрикнул Трубецкой. – Я у себя на воеводстве либо в стане в своем казачьем – давно уже и царь и Бог… Не надо больше мне ничего!..

– А што же позабыли, люди добрые! – забасил смуглый, черноволосый, угрюмый на вид, царевич сибирский Арслан. – Не мало есть и на Москве царевичей природных, крещеных, хоша и не русской крови… Да много лет они уж служат верою и правдой царству и всей земле… Их обминуть не след!.. Вот, скажем, Шах-Кудлай… Либо Касимовский-царевич, Али-Магома… Сам тоже от царей сибирских я веду свой род… И все дела, порядки царские не мало знаю…

– Как ты их не знаешь! – резко прервал его Минин. – Когда разруха в земле была, – тебя, царевича, везде видели люди, всюду встречали!.. И не одного, а с ордою с хорошею!.. И люд, и землю грабил ты!.. Ту, слышь, самую землю, што и отцов, и дедов твоих кормила, и тебя, царевич славный… И сыновей твоих, гляди, не мало лет еще будет питать!.. Тебя ли нам не брать в цари?..

– Ты смеешь, раб! – хватаясь за саблю, крикнул Арслан.

Воеводы, стоящие кругом, сразу заступили Минина, хватаясь за свои тесаки.

– Но тише ты, Бурхан, божок калмыцкой!.. Сибирское отродье! Наших не замай!..

Арслан боязливо попятился.

Минин поспешил заслонить его от воевод, которые уже готовились по-своему расправиться с царевичем.

– Бросьте, родимые! – стал он уговаривать своих. – Придет нужда, и я меч взять в руки смогу… А с им… Ты, слышь, царевич светлый, черномазый! – насмешливо обратился он к Арслану. – Хошь на кулачки, попросту, по-русски… Нет! Э-эх ты… Сибирский Мухарь, мушиный царь!..

Хохотом проводили царевича, который поспешил скрыться в дальней толпе.

– Што за смех! Опомнитесь! – остановили весельчаков пожилые, степенные «выборные», обратившие внимание на шумную выходку.

– Сейчас придут, слышь, власти… Послы от всей земли сберутся. Мы сошлися вперед о деле потолковать… Штобы назвать уж сразу одного царя, прямого… и порешить на том… Штобы народа глас – единый, нерозный, как кристалл, неразлитой – отселе прозвучал бы ровно глас Божий… А вы за балагурство! Не подобает! – сурово заметил седой, изможденный инок, представитель строгой Соловецкой обители, непривычный к кипучей московской жизни, где самые важные дела делались с бойким говором и смешками.