Под властью фаворита - Жданов Лев Григорьевич - Страница 8

– Я ничего… Я николи! – смутясь от слов старика, случайно попавших прямо в цель, забормотал Яковлев, отступая подальше, в толпу. – Я как мир. А только думается: какой же энто «глас», коли мы все тута на разны голоса тянем?.. Кто – Петровну… Кто – за Петровича… Иные Ивана хотят. А есть, поди, и к Петру Федоровичу охочие… К Голштинскому. Хоть то добро, што сразу государь полнолетний на царстве будет. Сам по-хозяйски землю поведет. Ни бабья, ни тебе царьков временных… Которые до безвременья Русь нашу довели!.. Сам государь тот с народом ведаться станет, помимо сволочи дворовой… Вот и такие речи я слыхивал… Как ваша дума: верно ли то?

– А што же, и то верно! – поддержали провокатора немногочисленные голоса наиболее неустойчивых из толпы, готовых пойти за каждым вожаком. – Петр Федорович, прямой внук ампиратора-батюшки Петра Лексеича… Гляди, лучче прочих иных был бы… Кровь – не вода!..

– Кровь в ем хорошая… Вот бы…

– Слышал, дед! – довольный поддержкой, кинул Яковлев вопрос старику. – Какой же ты «глас Божий»!.. Во все глотки – да по крючку водки, энто пристало. А чуть дело обмерекать – так все и врозь. Какой же тут мир!.. Орда немирная… А ты – «глас Божий»!.. Я тоже понимаю дело малость… Недаром по свету толкуся, который год маюсь попусту… А ты…

– Вижу: смыслишь… Да не на добро, на зло! – огрызнулся старик. – Смуту родить умеешь, а не в соглас привести людей… А они вон потолкуют, поспорят да и повершат, как Бог им велит!.. Да… По душам… Во-от!..

– По душам, верно! Немцев – к черту! – снова свое объявил Толстов, нетерпеливо слушавший препирательства стариков. – Биронов всех с Лепольдятами выслать подале, штобы и не пахло ими на Руси… А иных немцев – камень на шею да в воду!.. Холуев, казнокрадов, мучителев наших!..

– Верно! Виват ампиратор Иван Онтонович! – подхватили дружно в одном конце.

– Ну, кой там ляд, Иван Онтоныч! – откликнулись другие. – Еще жива матушка наша… На многи годы пускай государит Анна Ивановна!.. Ампиратрица наша…

– Бога побойтесь!.. Бога надо помнить! – возбужденно, разом загалдели крестьяне-землекопы и парни-певуны со стариком-начетчиком во главе. – Чать, и вы от сохи, братцы, от хрестьянства взяты, хоша и шинели на вас серые!.. Свово нам надо царя… Лексей Петрович – ен нам главнее всех!.. Пусть бы проявился… И нам, и вам добро буде!..

– Ну, проваливайте, мужичье сиволапое! – донеслось из третьего угла. – Цыц, вы, грешневики вонючие!.. Нас учить вздумали!.. Есть у нас настоящая наследница царству… Лисавета, матушка царевна… на многая лета вива-а-а-ат!..

– Врешь, крупа! – оборвали этот клич еще новые голоса. – Баб нам не надоть на царстве… Буде! Натерпелись от них вдосталь!.. Петра Федорыч Голштынский – прямой государь… Ему многа-ая лета!.. Ур-ра!..

– Цыц вы сами, сиволдаи! – озлились солдаты, хватаясь за тесаки. – Заткните глотки-те… Не то… видели… Нюхайте, чем пахнет!.. Плашмя начнем молотить – и то на мякину вас развеем!.. Туды же: «многая лета!..» Хто вас спросит в таком деле, как на царство поставление!.. Искони наше солдатство эти дела решало…

– Не пужай больно, не малолетки! – злобно и глумливо в то же время огрызнулись парни. – А энто видел!..

В руках у парней и мужиков заблестели топоры, молотки, косы, снятые с рукоятей… Иные взмахнули над головой тяжелыми табуретами, словно перышко подхватив их с земли…

– Мы тоже не с голым рукам! – вызывающе кричали теперь мужики. – Ишь, баре какие… крупа гнилая!.. «Мы-ста да мы-ста»!.. Подань, тягло, поборы всяки небось с нас дерут!.. Доимки с солдатни, што ль, выколачивают!.. Небось на готовых хлебах пухнете да треск пущаете… А мы и слова не скажи… живоглоты питерские, не воинство вы Христово! Да мы не испужались!..

– Хамье!.. Дуболомы!.. – отругивались теперь солдаты, слившись в одну кучу с матросами, потому что численный перевес был на стороне мужиков. Свою рознь они отложили на другое время, а теперь решили проучить «галманов-гречкосеев» за неуважение к мундиру.

– Мы за веру, государя, отечество кровь проливаем! – наступая на крестьян, волновались солдаты и моряки. – Вашу же землю бережем… Наше и дело по царству касаемое… А вам – зась!.. Вон из избы, коли больно ершиться стали!.. Всех перекрошим, собаки кургузые!..

– Не больно лайтесь, кобели бездомные! – не поддаваясь, стоя темной стеной, отругивались мужики. – Табашники… Ироды… Антихристовы дети!.. Мы, коли разойдемся, на муку вас изотрем!.. Руби, коли смеешь… Тронь!.. Тронь!.. Ну-ка… Ну!..

Двое-трое из парней, как всегда бывает, если идут стена на стену, выдвинулись вперед, поталкивая плечом ближайших из противников… Лихо замахивались над головой, но проносили мимо удар, ожидая первого нападения с той стороны, чтобы чувствовать за собою больше правоты в дальнейшей схватке.

– Братцы!.. Помилосердствуйте! – вдруг благим матом завопил Арсентьич, врезаясь в самую гущу, где уже готово было вспыхнуть побоище. – Не загубите вконец!.. Харчевню мне прикроют… Всево лишуся… Баба больная, детишек куча… На улицу идите, тамо хошь режьте друг дружку… Тута драки не затевайте!..

– Прочь!.. Не суйся! – отшвырнули его грубые солдатские руки. – Раней бы глядел… Мужичья бы поменей к себе пускал, коли солдатство в твою нору жалует.

Арсентьич, умолкнув, кинулся к дверям и остановился там в нерешимости: звать ли скорее самому патрульных солдат себе на помощь или выжидать, что будет дальше.

В этот самый миг какой-то худой, растрепанный мужичонка в лохмотьях, имеющий вид юродивого, блаженного Христа ради, пользуясь мгновенным затишьем, протиснулся между двумя стенками, нелепо размахивая тощими руками над головой и по-бабьи выкликая:

– Стой, братцы!.. Пожди… Послухай, што я вам скажу… И спору не буде… Меня послухайте!..

– Прочь, чумовой! – отмахнулся от него передний из солдат, и мужичонка, едва не упав, навалился на толпу парней.

Оттуда, наоборот, раздались сочувственные голоса. Несколько рук поддержали блаженного.

– Не трожь ево!.. Пусть скажет свое…

– Може, и вправду дело знает… Сказывай, дядя…

– Што слухать дурака! – возмущались солдаты и матросы. – Видно, и сами вы юродивые…

– Тише, черти… слухать дайте! – покрыл общий гул чей-то густой, могучий выклик. Гомон немного затих.

А тощий, блаженного вида мужик, словно и не заметив удара, от которого едва устоял на ногах, продолжал махать руками и слезливо, на высоких нотах выкликал:

– Братцы, опамятуйтесь… Што зря кровь проливати!.. Бог не велел!.. Еще дозор набегать… всех заберет. Уж никого тамо не помилуют… А вы…

– Дозор!.. Пусть сунется… Попотчуем и ево! – ухарски откликнулись солдаты и матросы, пересыпая свой вызов крупной бранью. – Пусть рыло покажут дрыгуны тонкобрюхие… Мы им…

– Э-э-эх, ково бы садануть!.. – вдруг прорезал голос Толстого всю путаницу звуков. – Душа воли просит! Рука разошлася… И-и-их…

Тяжелый, толстый стакан, брошенный сильной рукою в стену, разлетелся на мелкие куски, осыпая осколками головы и лица. Но этого словно и не заметил никто, даже те, кому осколки поранили лицо. Слишком велико было напряженное озлобление пьяной, разошедшейся толпы.

Но блаженный не унялся. Стараясь прорезать нарастающий гам, он снова отчаянно завопил:

– Братцы!.. Послушайте… Мы бы лучше так… Всем так бы сделать… Целому миру хрещеному… Всей земле… Собрать бы тех персон, ково поминали тута… Да предлог им исделать бы: «Мол, хто по чести желает в государи?..» Пусть обскажет наперед: по правде ль жить станет, на царстве царевать? Как там подань, доимка всякая на нашем брате объявится… Как суд да правда буде людям… Как солдатчина-некрутчина… Воевать зря не станет ли, проливать кровь хрестьянскую… Ну, и прочее там… Землицы даст ли, кому нехватка быват… Штобы от бояр да от приказных послободнее стало… Вот!.. И хто лучче скажет слово, пообещает вольготы поболе, тово и поставить…

Наивные, детские речи юрода-мечтателя, как ни странно, нашли отклик в душе у большинства этих обозленных, опьянелых от вина и нужды, полусознательных людей, готовых за миг перед тем бить и сокрушать, что бы под руку ни попало… Словно сказку им стали рассказывать, да такую, что может сбыться наяву. Крики стихли. Многие задумались, как будто ожидая, что и в самом деле возможно приступить к такому «опросу» претендентов на трон, который не иначе как завтра опустеет по смерти императрицы Анны.