Под властью фаворита - Жданов Лев Григорьевич - Страница 43

Вот появился Нос со своей ношей в спальне супругов Бирон. Здесь, словно обширный павильон, темнеет большая двуспальная кровать, поставленная посреди комнаты, изголовьем к стене, осененная тяжелым пологом-балдахином, полы которого, спускаясь, могут совершенно скрыть постель и спящих на ней, защищая от внешнего света и шума.

С обеих сторон кровати стоят резные ночные шкапчики. На том, который находится со стороны герцога, лежит всегда наготове шпага и заряженный пистолет – «на всякий случай», как говорит сам Бирон.

На богато убранном туалетном столике герцогини, стоящем между двумя окнами, горят восковые свечи в бронзовых фигурных шандалах. Несколько масляных ламп и канделябры с восковыми и сальными свечами, расставленные по столам, на доске камина и на особых тумбах, довольно ярко озаряют большой высокий покой. А в середине его, с потолка, свешивается кованный из железа, в древнегерманском духе, фонарь с цветными стеклами, масляная лампа которого горит всю ночь, озаряя причудливым, слабым светом опочивальню, когда погашены все другие огни.

Большой зеркальный шкап с бельем в углу, стоячие английские часы в другом, обитый штофом диван, такая же кушетка у пылающего камина, кресла, стулья, пуфы, несколько столов и столиков с безделушками дополняют довольно сумбурную обстановку опочивальни, собранную, как видно, наспех и недавно. Меховой ковер, брошенный у камина, и другие пушистые ковры, дорожки, перекрывающие почти весь пол, скрадывают шаги входящих сюда, делают их беззвучными.

Оглядевшись быстро и зорко, горбун, гарцуя по ковру со своей безжалостной наездницей на спине, убедился, что опочивальня пуста и даже нет поблизости никого из слуг, занятых вместе с господами проводами гостей и уборкой столов и комнат после ужина и большого приема, состоявшегося нынче у регента, как бы желавшего отпраздновать свою победу над последним сопротивлением враждебных ему сил.

– Иго-го!.. – совсем как молодой, норовистый жеребенок, завизжал, заржал Нос и, попрыгивая, помчался дальше, в самую дальнюю от опочивальни гостиную, сейчас пустую. Неожиданно остановившись у широкой мягкой софы, занимающей почти всю стену, шут сделал резкий прыжок вбок, и девочка с громким, заливчатым хохотом, описав небольшой полукруг в воздухе, упала в мягкие подушки на софе…

– Взбесился конек! Брыкается! Сбросил меня, противный! – смеясь, раскидывая подушки, вскрикивала довольная наездница. Но, оглянувшись, увидела, что горбуна уже нет в гостиной.

– Нос, горбун противный, куда ты ушел? Куда спрятался? – оглядываясь, уже сердито нахмурила брови и топнула ножкой девочка.

Но, убедясь, что конь не на шутку «взбесился» и убежал, стала прислушиваться, в какой стороне раздастся звон бубенца шута, шарканье его мягких башмаков.

Три двери вели из гостиной в соседние покои. Не притаился ли шут за которой-нибудь из них?

Нет, и здесь не оказалось ретивой не по годам лошадки.

Тогда девочка бросилась из комнаты в комнату, заглядывая во все укромные уголки, под диван и за шкапы, где обычно любил прятаться во время игры лукавый горбун.

А Нос между тем, бросив предательскую шапку с бубенцом на кресло, быстро и неслышно скользя по коврам, бросился прямо в опочивальню.

Оглядевшись еще раз, он подошел к дверям, выходящим в коридор, и, открыв внизу и вверху обе дверные задвижки, снова стал прислушиваться: не слышно ли вблизи шагов.

Чтобы потянуть вниз верхний шпингалет двери, коротенькому горбуну пришлось с ловкостью настоящей кошки взобраться на литую, бронзовую ручку дверей. Отерев ее от следов, оставленных его обувью, шут проскользнул к постели, где было место герцога.

Взяв осторожно пистолет, лежащий здесь, со взведенным курком, немедленно выдул порох из затравки, развинтил курок настолько, что при ударе он не мог дать искры, и снова положил на место оружие, совершенно бесполезное теперь. Затем, быстро выдернув шпагу из ножен, бросил ее под кровать поглубже, к самой стене. Ножны положил на прежнее место, а чтобы отсутствие эфеса не бросилось сразу в глаза, подвинул к ним пистолет так, что его приклад покрывал верхнюю часть пустых ножен.

Кончив свою проворную работу, шут кинулся к двери, за которой уже слышны были призывы девочки и быстрый топот ее каблучков.

– Вот я, вот я, царевнушка-недотрогушка моя!..

И он очутился перед нею на пороге, чтобы не дать войти в спальню, оставленную им.

– Шут… противный горбун! Не смей от меня прятаться! – топая сердито ногой, взмахнула хлыстом девочка. – Я скажу отцу. Знаешь, как он тебя швыряет ногой? Смотри!..

– У-у! У-у! – повизгивая, как провинившийся пес, заюлил перед нею горбун. – Не гневайся… угожу. Я поиграть думал, позабавить мою царевнушку! Звездочка ты моя ясная.

– Ну, довольно болтать! Вези, гадкое животное!.. Как смел ты сбросить меня!

И хлыст со свистом опустился на плечи горбуна.

– Ох… невмоготу больше! – отпрянув, застонал тот. – Уж и хлещешь же ты, ровно мастер заплечный! Чай, до крови там… За што так Носушку? Он ишь как старается. А коли коня шпорить не в меру, так и конь брыкается, не то что живой человек.

– Да ты совсем и на людей не похож. А я, правда, пожалуюсь мамочке, что ты сбросил меня. Тебя арапниками отстегают на конюшне, не то что этим…

И хлыст снова раза два-три опустился на горбуна, только корчившегося и повизгивающего от боли.

Эта невольная пляска вызвала веселый смех у девочки.

– Ха-ха-ха! Разве ж тебе на самом деле так уж больно? Таким-то маленьким хлыстиком… А что же, если плетью вытянуть… вот так… раз… раз!.. Ха-ха-ха!

– Хи-хи-хи! Хи-хи-хи! – извиваясь и хихикая, жалобно и слезливо подпрыгивал на месте шут, зная, что стоит ему обнаружить, как нестерпима боль, – и удары удвоятся. Наконец он сообразил, схватил обе ручки девочки и стал их целовать, приговаривая: – Ах ты, проказница!.. Добренькая моя… звездочка ясненькая… царевна шамаханская, ненаглядная!.. Вестимо, больно… хотя и не так уж чтобы… Ну, буде… Давай иначе играть… Вот уж воистину: яблочко наливное далеко не катится от яблоньки старой своей. Ты, слышь, не гневайся на Носушку да не жалься никому на меня. А я тебе сказочку забавную скажу, смешную!..

– Говори, горбач… – кидаясь с ногами в кресло у теплой печки, согласилась девочка. – Сказки я люблю. Только хорошую. Не то! Видишь хлыст? Чик, чик!..

И пыль взвилась от соседнего дивана, который стала усердно стегать маленькая расходившаяся ручка.

– Добро, добро, потешу, угощу, угощу уж, принцесса моя, бироновская кровинушка! – скаля не то шутливо, не то по-настоящему зубы, залепетал шут. – Поди, после моей нонешней сказочки николи уж боле и слыхать таких не доведется. Разве ветер дальний сиверской навоет, вьюга тебе ее напоет, мороз сибирский нашепчет в ночи долгие, беспросветные…

– Что такое? Я не понимаю.

– И не стоит тебе понимать, кровинушка бироновская. Это присказка. Самая сказка-то впереди, заба-авная!.. Слушай!

Свернувшись в клубочек на ковре, обхватив кривые ноги длинными, худыми и цепкими руками, уйдя головой в плечи, словно втиснув ее в ущелье между своих острых горбов, Нос, глядя как-то незряче перед собою, словно всматриваясь в собственную душу, протяжно заговорил:

– В некоторыем царстве, в неведомом государстве, за тридевять земель, за тридесять морей, за лесами горючими, за горами дремучими был большой-пребольшой сад, в том саду летали по деревам Жар-птицы райские, словно звезды блескучие, а на деревах звенели-позванивали не листья зеленые, а куклы ба-альшущие… Больше тебя. Вот с Прохора-гайдука ростом. На веревочках висели и все корчились, словно тебе живые, недобитые… Языки высовывают, ногами дрыгают. А из очей – слезинки: кап-кап!.. кап-кап!..

– Как забавно!..

– Вот, вот! Чего забавнее, кровинушка отцовская! Висели тамо и звери лесные также, подрыгивали, приплясывали всеми четырьмя ножками… А по саду да по лесам окрестным бродил тамошний царь – Носорог. Ноги тяжкие, кожа толстенная. Бродит да под ступнями мелкое зверье походя давит, цветочки топчет-крушит. А от тех людей да зверья, што у него на веревочках пляшут, нет-нет подойдет да кусочек помягше, поскуснее выглядит и отхватит, жует, хряпает всласть: хряп-хряп! Косточки дробит, кровушку подлизывает. Только хруст идет по лесу…