Под властью фаворита - Жданов Лев Григорьевич - Страница 31

– Позвольте и мне уж! – сразу, очень сухо перебил его Бирон. – Коллегия не один человек. Ужли все там настолько боятся задеть меня, поступая по правде? Я сам – раб справедливости и закона. И не считаю возможным слушать обвинения, возводимые на высший военный магистрат из уст… хотя бы и ваших, фельдмаршал! Кончимте лучше на том. Прошу прощенья… Видите: собираются… Мы еще потолкуем!

Придав своему неподвижному обычно лицу любезное выражение, он поклонился ласково Миниху и пошел навстречу министрам и другим сановникам, которые один за другим стали наполнять зал, появляясь из входных левых дверей.

– Пусть так… Мы еще потолкуем с тобою… «любезный друг»! – сквозь зубы пробормотал вслед временщику Миних и тоже двинулся в глубину покоя, где небольшими, отдельными кучками собирались входящие сановники.

Остерман, Бестужев, оба Левенвольде, Густав и Петр Бироны, Салтыков, фон Менгден, граф Черкасский, Бисмарк, Никита Трубецкой, как генерал-прокурор, Василий Стрешнев, Ромодановский, Неплюев, граф Чернышев, князь Шаховской и сын Миниха, член военного совета, – все были налицо.

Бирон, отдавая всем поклоны, приглашал вошедших занять места у стола. По сторонам его сели Остерман и фельдмаршал Миних. Министры, сенаторы и генералы, по старшинству, заняли остальные места.

Петр Бирон и Миних-сын с Яковом Шаховским в качестве обер-прокурора поместились на левом крыле стола. Три места напротив, за правым крылом, оставались незанятыми.

Камер-лакеи, закрыв дверь, в которую входили сановники, открыли другую, ведущую во внутренние покои, где сейчас находились принц Антон и принцесса Анна.

Маслов, переписав бумагу Миниха, положил ее под рукой у Бирона и стоял позади стула регента, ожидая дальнейших приказаний.

– Уже… готово? – кинув взгляд на стол, спросил Маслова Бирон. – Хорошо. Идите на свое место.

Маслов уселся за секретарским столом, а Бирон, подавая Остерману лист, переписанный Масловым, негромко проговорил:

– Не угодно ли, ваше высокопревосходительство, посмотреть сию бумагу. И скажите свое мнение. А я пока вот подписать здесь должен несколько указов.

И, исподлобья наблюдая за тем, какое впечатление произведет бумага на Остермана, Бирон привычной рукой стал выводить свою подпись на нескольких листах указов, сложенных у его места небольшою стопкою: «Иоганн… Иоганн…»

– Прочли? Что скажете? – не вытерпев, первый обратился он к Остерману, видя, что тот кончил и сложил лист.

– Я бы и сам лучше составить не мог декларации! – слегка пожимая плечами, отчетливо проговорил канцлер. – Благую меру избрали, герцог.

– Рад, что встречаю одобрение ваше, граф. Именно ваше! Я так и надеялся. Ведь старое все позабыто, не правда ли?

– Можете всегда надеяться, ваше высочество, на меня, как на всепреданнейшего слугу. Вы знаете: человек я смирный… Помню русскую пословицу: ласковый теленок… Хе-хе… А мои уж такие годы, что хочется спокойно молочка попить… И хвори мои тяжкие… Уж не до чего мне, герцог!

– Верю, верю… Однако и вы брыкаться умеете, ваше сиятельство! – стараясь в тон Остерману изобразить добродушную веселость, заметил Бирон.

– Ну, где уж мне брыкаться с моими ногами… И хожу не то что с палкой, а еще сына вожу, чтобы поддерживал безногого отца. А кстати… Глаза у меня тоже что-то плохи стали. Чей это почерк знакомый на бумаге? Неужто наш Маслов сочинял? Навострился русачок…

– Д-да… это он переписывал, – уклончиво ответил Бирон, не желая солгать, чтобы потом его Миних не пристыдил при случае. – Но, видите, ваше сиятельство: все уже на местах… Пора и к делам приступить.

Откашлявшись, поправив свой пышный парик и ленту орденскую, регент еще больше обычного приосанился и по-немецки же, как вел беседу с Остерманом и Минихом, заговорил, не считаясь с тем, что князь Черкасский и другие из русских сановников плохо понимали чужую речь.

– Господа министры, сенаторы и прочие генералы! Раней всего вам будет объявлен указ о содержании высочайших особ, каковое им приличествует в настоящее время получать из средств казны империи Российской. Но, конечно, вам ведомо, что не того лишь ради собралися мы в столь чрезвычайном и секретном совещании. Многие из вас лично производили дело, а другим сообщены протоколы допросов по раскрытию заговора, удача которого могла повергнуть все государство наше в прежестокую опасность. Карать тех, во имя кого зачиналось злодейское дело, касаться столь высоких особ – мы не пожелаем, конечно, хотя бы ради того, чтобы не нарушить спокойствие всенародное и не ввести соблазна и примера тяжелого, кои и в прошлом не мало смуты порождали в этой темной, полудикой стране. Помимо того, о милосердии памятовать должно. Первая вина – полвины! Да и любовь наша к тем высоким особам превосходит наши опасения, от них пробужденные. Но… пресечь дальнейшие шаги необходимо! – особенно громко, даже резко проговорил Бирон и остановился, желая видеть, какое впечатление произвела эта часть его заранее приготовленной речи.

Общее одобрение, выраженное отчасти легким говором, отчасти молчаливым покачиванием головы, сочувственной миной, успокоили регента, и он уже не так напряженно, как раньше, но все же стремительно повел дальнейшую речь.

– Принимая во внимание все вышеизложенное, по совещании с ближайшими к правлению лицами, составлена ныне декларация, которую мы немедля огласим. Ежели вы единодушно дадите одобрение оной, то, несомненно, таковая будет и подписана беспрекословно тем лицом, кому сие сделать надлежит.

Развернув лежащий наготове лист, переписанный Масловым, Бирон медленно, запинаясь на русской речи, ставя неправильные ударения, но громким голосом прочел:

– «Ваше величество!

Я ныне, по вступлении вашего императорского величества на всероссийский престол предков ваших, – желание имею: мои военные чины низложить, дабы при вашем императорском величестве всегда неотлучно быть. Подполковник Семеновского полка, полковник Брауншвейгского кирасирского полка…»

– Тут будет надлежащая подпись. Чья – всем ясно? Кто, государи мои, желает эту подпись здесь видеть, путь апробует бумагу сию своеручно и немедля в настоящем высоком собрании. Ежели же кто-нибудь имеет против оной возражения – прошу таковые без замедления изложить. Мы обсуждать их станем, пока остальные руку прикладывать благоволят.

Хотя речь диктатора звучала решительно, сердце у него самого билось порывисто. Он опасался, что кто-нибудь, особенно из русской знати, хотя бы и осторожно, но может попытаться отклонить подписание такого важного документа без предварительного совещания, без возможности даже некоторое время обдумать свой ответ.

Не особенно чуткий, но хитрый и опытный в дворцовых и политических происках, Бирон понимал, что стоит одному подать голос не в пользу бумаги, начнутся споры. В худшем случае – проект лопнет, в лучшем – осуществление его отсрочится на неопределенное время. Все станет известно Анне Леопольдовне и ее принцу-супругу… И снова придется заводить тяжелые пружины.

Но отступать Бирон не любил, упрямый и наглый по природе. И сейчас он, едва кончил речь, повернулся вправо от себя и положил лист прямо для подписи Остерману, как самому влиятельному после себя лицу в тайном совете, как своему постоянному противнику, хотя и не явному.

Бирон как бы спешил использовать полусогласие канцлера, высказанное осторожным дипломатом в разговоре перед началом заседания.

Но и Остерман, хотя атакованный в лоб, держался наготове.

Сейчас у него начался, вдруг, сильнейший приступ его сухого, затяжного кашля, известного всем, особенно тем людям, которые иногда ставили старому политику вопросы, требующие прямого, откровенного, но для Остермана нежелательного ответа.

Этот «дипломатический» кашель, как его звали злые языки, положительно потрясал в этот миг сухую, длинную фигуру канцлера со впалой, старческой грудью.

– Пу… пусть там… – мог только он кое-как выдавить сквозь зубы, показывая налево от Бирона, где сидел Миних и другие, военные больше, сановники. – Пусть они… Сейчас и… я… потом… сейчас!..