Яблоко Немезиды - Жаренов Анатолий Александрович - Страница 17

— Так, — сказал Фримен. — Допустим. Но при чем тут я?

— Лики сказала мне… — медленно произнес Билли. — Она сказала, что вы хорошо знали Бредли.

— Опрометчивое заявление. Кто вы такой? Частный детектив?

— Лики сказала, что Бредли хорошо относился к вам.

— Польщен, — хмыкнул Фримен. — Только ведь вот в чем дело: я не знаю Лики. Не имел чести быть знакомым с этой особой, доверие которой, по вашим словам, я заслужил.

Билли растерялся. Разговора не получилось. Он не знал, как вести себя дальше. Фримен был старше и опытнее. Он не желал откровенничать с человеком, которого видел впервые. Надо было или уходить, или раскрывать карты. Билли предпочел последнее.

— Я служу лифтером в “Орионе”, — сказал он. — И я видел Бредли в тот, последний, вечер.

В глазах Фримена вспыхнули искорки. Вспыхнули и погасли.

— Послушайте, мальчик, — сказал он. — А что, собственно, случилось? Вас кто-нибудь прислал ко мне?

— Нет. Я сам. Мы с Бредли — земляки. Я вам уже говорил. Он даже однажды упоминал про вас…

Билли решил солгать. Про записную книжку он промолчал. А сослаться на Бредли — грех невелик. Тем более что проверить его слова невозможно. Но Фримен к словам Билли отнесся равнодушно. Больше того: в его взгляде появилась брезгливость. Он посмотрел на Соммэрса, как на лягушку, вскочившую вдруг на чистую простыню. Потом зевнул и сказал:

— Идите-ка вы туда, откуда пришли. Я не знаю, кто вас ко мне послал. И не хочу знать.

Он встал. Билли тоже поднялся и сделал шаг к двери. Потом решительным жестом вытащил книжку из кармана и протянул ее Фримену.

— Вот, — сказал он. — Бредли отдал мне ее тогда. Просил сохранить до утра… И не пришел.

Фримен полистал книжку.

— Это меняет дело, — заметил он задумчиво. — Садитесь. Рассказывайте. Как вас зовут? Билли? Но прежде скажите, почему вы не отдали эту вещь в полицию?

— Я не знал, что Бредли убит. А когда узнал, прошло уже много времени.

— И вы побоялись?

— Да. А потом я нашел Лики. Она вспомнила, что брат хорошо отзывался о вас. Ведь нельзя же мне носить это с собой. И потом. Я слышал, что убийца Бредли не найден. Книжка может помочь. Там есть записи… И конверт в кармашке… Я его не вскрывал. Я подумал, что если я приду к вам…

— И начну врать, — перебил Фримен.

Билли наклонил голову.

— Ничего, мальчик, — усмехнулся Фримен. — Вранье ныне модно. Но что же мы будем делать с этой вещью? Ей-богу, ума не приложу. Я ведь не следователь, мальчик. Наверное, надо отдать эту штуку в полицию. Может, так и сделаем?

— Не знаю.

— И я не знаю, — согласился Фримен. — А раз мы оба в данный момент не приняли никакого решения, то, следовательно, нам обоим необходимо подумать. Верно?

— Пожалуй, — кивнул Билли.

— Ну, вот, — сказал Фримен, — мы и договорились. Запишите мой телефон. Через пару дней позвоните. Хорошо?

Очутившись на улице, Билли отправился домой. Идти было далеко, и он торопился. Он не знал, правильно ли поступил. Уж очень легко Фримен выудил у него тайну. Не знал он и того, что Фримен, как только Билли вышел, накинул плащ и сейчас идет сзади него. Не догадывался Билли о том, что Фримен, проводив его до дома, прочитал список жильцов у входа, потом надвинул шляпу, крикнул такси и поехал обратно.

Неподалеку от полицейского управления Фримен отпустил машину и чуть не бегом направился к подъезду. В тот момент, когда Билли натягивал на голову тонкое одеяло, Фримен открывал дверь кабинета Коуна.

Инспектор хмуро взглянул на сияющее лицо журналиста и молча указал ему на кресло. Он только что получил нагоняй от шефа за визит к Эльвире. Господин Мелтон был недоволен тем, что Коун бесцеремонно вмешивается в частную жизнь людей, не имеющих никакого отношения к делу о наркотиках. Шеф недвусмысленно дал понять инспектору, что профессор Кирпи глубоко оскорблен столь бестактным вторжением полиции в дом уважаемой женщины. Профессор Кирпи сказал господину Мелтону, что он поражен, огорчен и удручен. Коуну не удалось оправдаться перед шефом, хотя он вполне логично обосновал повод, побудивший его навестить хозяйку салона амулетов. Шеф сказал, что можно было получить информацию о шахе другим путем. Весть о бесследном исчезновении Кнута Диксона на шефа не произвела впечатления. Это дело семейное, сказал он. Полиции туда соваться незачем. Если госпожа Гирнсбей пожелает учинить розыск Кнута, то к ее услугам десятки частных детективов.

Этот разговор разозлил Коуна. Чтобы несколько отвлечься, он купил пачку вечерних газет и стал их просматривать. Топтавшееся на месте следствие давало мало пищи журналистам. Газеты на разные лады трепали имя Ахмеда Бен Аюза. “Трибуна” разглагольствовала о моральном облике шаха, намекала на тайные пороки, которыми тот якобы страдал. Ссылаясь на хорошо осведомленные источники, газета описывала некую юную развратницу, из-за которой шах якобы потерял и престол и уважение подданных. “Экспресс” — самая левая газета в стране — объясняла дело проще. Народно-освободительное движение в стране раскачало трон, и шах на нем не удержался. От закономерного конца в тюрьме его спасло то, что в тот момент, когда шах удирал из дворца, на аэродроме задержался самолет чьей-то авиационной компании. На этом самолете шах вместе со своими чемоданами благополучно добрался до границы и пересек ее. А затем поселился в “Орионе” и занялся торговлей наркотиками.

“Дейли мейл” сообщала, что шах был заядлым охотником. На его счету будто бы семьдесят тигров. Из них пять людоедов. Это, конечно, далеко не тот результат, который имеется у Джима Корбетта. Но и это кое-что значит. И уж совсем ни к селу ни к городу газета толковала про то, что шах видит ночью лучше, чем днем. В засады он ходил всегда один и без фонаря. И он никогда не стрелял дважды.

Много места отводил шаху вечерний “Геральд” — орган новой христианско-католической партии, возникшей из осколков развалившихся союзов “христианских демократов” и “прогрессивных католиков”. Дитя, родившееся после слияния этих групп, оказалось на редкость строптивого и буйного нрава. “Геральд”, выражавший кредо новой партии, часто качало и заносило. Резюмируя на этот раз свой рассказ о шахе, газета писала:

“Все предопределено Всевышним: и зло и благо. И мы не знаем, но верим: то, что сегодня благо, завтра станет злом. А зло направлено на благо. Шах совершил тяжкий грех. Но кто посмеет сказать, что за ним не придет искупление?”

Коун отбросил “Геральд” и снова взял “Экспресс”.

“Наша полиция ленива и нелюбопытна, — писал неизвестный автор одной из корреспонденции. — Если бы она обладала способностью экстраполировать известные ей факты, то любой, даже самый тупой следователь давно бы понял, что его дурачат, водят за нос”.

Кто дурачит и кто водит за нос, было непонятно. Газета об этом умалчивала. Коун отшвырнул ее на диван. И в это время в дверь постучал Фримен. Он заметил, что инспектор расстроен.

— В чем дело? — спросил он. — Черные кошки не дают покоя?

— Хуже, — откликнулся Коун. — Они стали царапаться.

— Плюньте, — посоветовал Фримен и кивнул на газеты: — Изучаете речи папаши Фила? Он здорово хлопочет о процветании полиции.

— А ей и сейчас ничего, — усмехнулся Коун. — Особенно когда ощущаешь локоть друга, так сказать.

— Не понимаю.

— Бросьте притворяться, Фримен. Какого дьявола вам понадобилось сообщать публике о том, что шах видит в темноте? Или о юной развратнице с “оригинальными сексуальными наклонностями”? Какое отношение этот бред имеет к делу Бредли? Куда вы уводите общественное мнение? Честное слово, это надо уметь.

— Если бы мы не умели, нас не держали бы в газетах, — заметил Фримен. — Но я не намерен пикироваться на темы морали. Да и вы, Коун, не с луны свалились. Или вам эта история так ударила по мозгам, что вы стали видеть вещи в красном свете? Вы уже второй раз спрашиваете меня о символе веры. Помните нашу беседу о ночном горшке Папы Римского?

Журналист пристально поглядел на инспектора.