Парадокс великого Пта - Жаренов Анатолий Александрович - Страница 29

— Вы простились на вокзале?

— Что вы! Григорий Иванович был настолько любезен, что довез нас на такси до самого дома. Он даже оставил свой телефон.

Анна Павловна порылась в шкатулке, стоящей на подзеркальнике высокого трюмо, и подала Диомидову клочок бумажки.

— Это он писал? — спросил полковник, запоминая номер.

— Нет, я, — сказала Анна Павловна. — У него не было карандаша.

— Последний вопрос, — сказал Диомидов. — Вы приехали шестнадцатого в четыре утра?

— Да, — подтвердила Анна Павловна.

Это был тот самый день, когда Диомидов увидел яму в лесу. День, но не час. Яма в лесу возникла через несколько часов после появления в столице Тужилиных и Ридашева.

Давно замечено, что разные люди, оказываясь наедине с чистой бумагой, ведут себя соответственно своим наклонностям и характеру. У графомана, например, вид чистой бумаги вызывает страстную дрожь. Он торопится побыстрее расправиться с ее девственностью и заполняет листки никому не нужными опусами. Настоящий писатель, наоборот, долго и обстоятельно сидит перед стопкой белых листов и не прикоснется к ним пером до тех пор, пока явственно не проступят в его просветленной голове контуры будущей книги. Анонимщик не успокоится, пока не испачкает бумагу грязью, почерпнутой из отстойника своей зловонной души. Отвергнутый влюбленный, увидев перед собой листок, обязательно обольет его слезами. А счастливый, написав письмо, капнет на него духами “Кармен”, купленными по такому случаю в ближайшей аптеке за углом.

Словом; как нет двух человек с похожими голосовыми связками или тождественными рисунками папиллярных линий на пальцах, так нет и двух людей, одинаково относящихся к чистой бумаге. Одни любят бумагу линованную, другие — непорочно белую, как платье невесты. Есть индивидуумы, предпочитающие писать на узких четвертушках и осьмушках, а есть и такие, что уважают листы только простынного формата. Кое-кто пишет на розовой бумаге, некоторые — на желтой. Есть любители писать на бумажных салфетках, на обыкновенной серой оберточной и даже на черных пакетах из-под фотобумаги.

Все зависит от склонностей и темперамента. Одни пишут медленно, другие быстро. Люди, любящие подумать, кроме того, часто рисуют на бумаге женские профили или смешных человечков. Диомидов, например, рисовал чертиков. Можно поручиться, что таких чертиков никто в мире, кроме Диомидова, рисовать не умел. Хотя Диомидов и не был художником.

Рисуя, Федор Петрович думал о деле, которое с неимоверной быстротой стало обрастать новыми, крайне странными фактами.

Полчаса назад он вышел из кабинета генерала. Разговор был долгим. Полковник рассказал о сосенских наблюдениях и о беседе с Анной Павловной. Часть дня он посвятил наведению справок о дневниках Беклемишева.

— И наткнулся на Ридашева, — сказал он, невесело усмехнувшись.

Генерал не понял. Диомидов пояснил, что майору Беркутову очень быстро удалось установить адрес музея, в котором хранились эти дневники. Но их там не оказалось. С месяц назад их обнаружил в архивах писатель Ридашев. Его заинтересовала личность Беклемишева. Дирекция музея любезно выдала дневники. И Ридашев забрал их домой.

— Это что же выходит? — спросил генерал. — Наглец живет и здравствует…

— В том-то и дело, что это не тот Ридашев.

— То есть как не тот? — спросил генерал хмуро. — Их что, два? Один ищет дневники, второй убивает старика? Вы это хотите сказать?

— Что-то вроде, — кивнул Диомидов. — Мы успели установить вот что. В Москве действительно живет писатель Ридашев. У него любопытная биография. В 1943 году он попал в плен. С год находился в лагере смерти в Треблинке. Там возглавлял группу подпольщиков. Бежал. Воевал в партизанском отряде. Имеет несколько наград. Писателем стал уже после войны. Одна из его книг пользуется некоторой популярностью.

— Я припоминаю теперь, — сказал генерал. — “Жажда”, кажется?

— Да, — кивнул Диомидов. — Так вот. Этот Ридашев в последние дни никуда из Москвы не выезжал. Установлено точно. Беркутов ручается.

— Ручалась кума, да заручка подвела, — усмехнулся генерал.

— Мы успели проверить, — сказал Диомидов и разложил на столе несколько фотографий. — Ромашову показывали. Он сказал, что этот человек ему незнаком. А ведь сосенского Ридашева он помнит.

— Ну, ну, — поощрительно бросил генерал.

— Телефон, который сосенский Ридашев оставил Анне Павловне, — фикция.

— Значит, мы вышли на след?

— Меня смущает странное алиби этого сосенского Ридашева, — сказал Диомидов.

Генерал полистал бумаги, лежащие перед ним в папке.

— В деле фигурирует еще аптекарь Мухортов, — сказал он. — Не мог он быть сообщником? Ромашов, помнится, говорил сегодня о визите аптекаря к нему. Глаза утопающего Ридашева показались аптекарю несколько странными. А Ромашову — столь же странными эти запоздалые показания. Знаете, что он мне сказал? Аптекарь заметает следы, почувствовав, что дело запахло керосином. И валит все на своего сообщника.

Диомидов покачал головой.

— Это было бы слишком просто, — сказал он. — На реке были еще Тужилины.

— Их легко можно было усыпить.

— Но тогда почему аптекарь утверждает, что он чуть не всю ночь бодрствовал возле Ридашева? Тут явно что-то не сходится.

— Пожалуй, — согласился генерал. — Но почему он так неаккуратен, этот сосенский Ридашев? Сначала организует алиби на реке. Потом эта примитивная кража “тросточки”. Затем дикое убийство вора в лесу. Кстати, при чем тут вор? Какое-то нагромождение нелепостей. Плюс еще фантастика.

— Может, в этой фантастике и зарыта собака, — осторожно сказал Диомидов. — Из-за нее и нелепости.

— Может быть. Что вы сделали с Бухвостовым?

— Положили в клинику. Вокруг него уже собрались медицинские светила. Идет всестороннее обследование.

— Ну ладно. Значит, сейчас на очереди дневники?

— С ними тоже чудасия…

— Что еще?

— Несколько дней назад московскому Ридашеву позвонили на квартиру. Человек назвался сотрудником археологического музея. Он якобы по поручению Директора попросил Ридашева вернуть документы. Когда тот явился, выяснилось, что никто из музея писателю не звонил.