Песчаный город - Жаколио Луи - Страница 10

— Это странно. И вы не знали причины этого продолжительного отсутствия?

— Мы никогда не знаем ничего… Иной раз, в доме поднимается суматоха, укладываются, заколачивают ящики, «Ивонна» разводит пары в гавани, мы ожидаем продолжительного отсутствия; господин уезжает, шхуна исчезает по направлению к Испанскому берегу, и вдруг в час обеда, эль-Темин возвращается и…

В эту минуту портьера слегка раздвинулась и чей-то голос закричал:

— Доктора просят начать обедать; господин принимает ванну и придет только к десерту.

Хоаквин в ответ на эти слова, громко позвонил в колокольчик.

Сильный негр подошел к доктору с подносом, на котором стояло шесть серебряных мисок. Метрдотель, мавр, шел за ним размеренными шагами.

— Суп из дичи с томатовыми клецками. Пюре из фазана с лапшой. Суп с устрицами. Раковый суп. Овощи — гнусливым голосом перечислял мажордом, потом, переменив тон, прибавил. — Я советую выбрать это блюдо; это настоящая поварская поэма: две индейки, шесть фунтов говядины и половина барана кипятились с шести часов утра и, соединив свои соки и аромат, составили бульон, в который потом положили капусту и кусочки хлеба с пармезаном.

Говоря это, сеньор Хоаквин как будто вдыхал запах своих слов и кончил, щелкнув языком, чего, конечно, наследник Барбозов не позволил бы себе в присутствии эль-Темина.

Поставив выбранную миску на стол, негр и мавр исчезли. Ничто снаружи не нарушало тишины и спокойствия в Квадратном Доме, словно прибытие хозяев внесло еще более таинственности и тишины.

— Вы говорили, сеньор Хоаквин, — сказал Шарль Обрей, еще взволнованный внезапным прибытием тех. кого ждал завтра, — что эль-Темин часто делает вам подобные сюрпризы.

— Это не удивляет никого, мы привыкли. Здесь он или нет, а все идет своим порядком. В одиннадцать часов утра ему в комнату относят завтрак: шоколад, который может насытить десять человек, варенье из цедры и свежие финики; в четыре часа седлают лошадей на прогулку, в шесть обед накрыт на двенадцать приборов. Господин же иногда миль за триста, в Италии или Испании.

— Это, право, невероятно.

— Мы ждем таким образом до семи часов, и если в это время никто не придет, мы вправе распорядиться обедом, как хотим.

— Как это «если никто не придет»?

— Я забыл вам сказать, что всякий знатный европеец или мавр, который служит при дворе, и был представлен сюда, имеет право обедать здесь каждый день.

— Даже когда господина нет?

— Даже когда его нет.

Звонок раздался опять, мажордом назвал шесть рыбных блюд, а метрдотель ждал выбора доктора, чтобы подать ему.

Шарль Обрей выбрал торбет с пюре из раков, свежие устрицы с лимонным соком и перцем и поспешил продолжить разговор; радуясь, что нашел кого-нибудь, кто, не колеблясь, отвечал на его вопросы, он решился попытаться поднять кончик покрывала до своего свидания с таинственными хозяевами.

«Это вполне позволительно, — говорил он сам себе, — и я напрасно не пользуюсь добрым расположением этого болтуна; если узнаю что-нибудь важное, я буду иметь время обдумать, не буду захвачен врасплох в разговоре, который мы поведем и который, как все показывает мне, будет чрезвычайно важен для меня».

— Сеньор Хоаквин, — сказал доктор, — я хочу просить вас об одной услуге.

— Ваша светлость можете пользоваться мною, — сказал мажордом тем тоном вежливости, исполненной Достоинства, слегка покровительственного, который он принимал с низшими, когда вспоминал, что в его благородных жилах течет кровь гидальго.

Доктор не обратил внимания на его смешные притязания и продолжал:

— Обещайте же мне откровенно отвечать на мои вопросы

— Ваша милость говорит с дворянином — сказал сеньор Барбоза, презрительно оттолкнув колокольчик — знак его служебной обязанности, и приближаясь к столу.

— Я начинаю. Как настоящее имя хозяина Квадратного Дома?

— Эль-Темин, я не знаю другого. Но ваша милость должны знать это лучше меня, я простой слуга; а вы наверно приехали в Квадратный Дом, зная зачем.

— — Вы, кажется, меня расспрашиваете, сеньор Хоаквин?

— Нет, я только отвечаю.

— Я действительно, это знаю, — продолжал доктор после минутной нерешительности, которая доказала проницательному мажордому, что доктор наверно не знает ничего. — Но так же, как и вы, я знаю под именем эль-Темина здешнего хозяина, но это имя арабское, а он, по всей вероятности, европеец.

— Он француз и не скрывает этого.

— Не приказывал ли он вам хранить тайну об его приездах и отъездах и о странных делах, которые происходят здесь?

— Никогда, и по самой простой причине: здесь не происходит ничего необыкновенного, следовательно, нечего скрывать и нечего говорить; а о том, что происходит не в доме, мы решительно ничего не знаем. Эль-Темин уезжает, возвращается, путешествует, находится в отсутствии по целым месяцам, и никто из нас: ни невольники, ни слуги, ни мажордом не знают, куда он уехал…

— Стало быть, вы не находите ничего удивительного во всем, что происходит здесь?

— Извините меня, но так как все, что может показаться мне странным, например эта роскошь, затмевающая малифскую, обнаруживается явно и эль-Темин не обязан рассказывать своим людям тайну своей жизни, то хотя мы и изумляемся, мы не знаем ничего, потому что не можем ничего знать. Только два человека могли бы сказать много, если бы захотели.

— Кто это?

— Два негра. Кунье и Йомби, люди доверенные, один эль-Темина, другой — господина Барте.

— Я уже второй раз слышу это последнее имя.

— Это более чем друг, это тень нашего господина: они не расстаются. А между тем между ними большая разница в летах эль-Темину около пятидесяти, а господину Барте нет и тридцати. Когда они обедают здесь, одни Кунье и Йомби стоят за их стульями. Они разговаривают между собой на языке, которого никто здесь не понимает. Это язык не европейский и не арабский. Время от времени оба негра принимают участие в разговоре, и в те вечера какое-то волнение носится в воздухе. Я часто видел слезы на глазах белых, а негры сжимали кулаки и скрежетали зубами, как это делают при воспоминании о сильной ненависти, которую нельзя было утолить, о смертельном оскорблении, за которое не могли отомстить.

— Но, сеньор Хоаквин, вы знаете более, чем хотели сказать.

— Вы ошибаетесь, ваша милость, и если бы я мог предполагать, что малейшее ваше слово может в чем бы то ни было повредить моему господину, я не простил бы себе этого никогда… Я сообщаю вам мои личные простые предположения… Можно бы сказать, что эти четыре человека жили вместе среди борьбы, лишений и бесчисленных опасностей, потому что только такая общая жизнь, в которой можно выказать геройскую преданность невольников господам, могла вселить такое полное доверие с одной стороны, и такую почтительную фамильярность с другой.

— У вас очень тонкий ум, сеньор Хоаквин.

— Ваша милость льстит мне.

— Нет, честное слово, я высоко ценю ваш ум и заключаю, что если с тех пор, как вы служите в Квадратном Доме, вы ничего не могли видеть, ничего угадать и ничего узнать наверное, это значит, что хозяева его люди непроницаемые… И это заставляет меня задать вам последний вопрос: в подобном месте и в силу обстоятельств, которые могут случиться, приятно знать, что имеешь возле себя человека, на которого можно положиться. Как вы думаете, могу я иметь доверие к тем неграм, которым приказано мне служить; другими словами, могу ли я иметь надежду настроить одного из них сообразно моим взглядам?

— Нет, все негры, находящиеся здесь, из той части Африки, которая мне неизвестна; они не понимали два года тому назад, когда я поступил сюда, ни одного из здешних языков; повар, метрдотель и я могли понимать их только знаками; теперь они понимают и говорят прекрасно по-арабски. Бесполезно говорить вам, что они вполне преданы эль-Темину и дадут изрубить себя на куски за него. Следовательно, вам нечего на них надеяться; они перережут вам горло по сигналу их господина.

— Хорошо, сеньор Хоаквин, это меня вынуждает обратиться к вам; сначала я этого не думал, но, кажется, это устроится само собой.