Берег слоновой кости - Жаколио Луи - Страница 17

Это была горилла! Я угадал это сейчас по решительному и довольному виду моих товарищей. Они старательно осмотрели свои ружья, и я также осмотрел свое; все было в порядке; потом мы осторожно подвинулись вперед.

Странный шум ломаемых ветвей продолжался. Мы шли очень тихо, соблюдая глубочайшее молчание. Можно было судить по физиономиям людей, что они считали это предприятие чрезвычайно серьезным. Мы продолжали идти вперед и наконец увидали, как качались густые ветви и молодые деревья, которые громадный зверь вырывал, вероятно, для того, чтобы срывать ягоды и плоды.

Вдруг, пока мы ползли среди тишины, и только слышалось наше дыхание, в лесу раздался страшный крик гориллы. Потом кусты раздвинулись с обеих сторон, и мы столкнулись с громадной гориллой-самцом. Она прошла чащу на четвереньках, но когда заметила нас, выпрямилась во весь рост и смело на нас посмотрела. Она находилась в пятнадцати шагах от нас. Этого появления я не забуду никогда. Она казалась около шести футов, тело было громадное, грудь чудовищна, руки невероятной мускульной силы; большие серые и впалые глаза сверкали диким блеском, а морда имела дьявольское выражение. Таким явился перед нами царь африканских лесов.

Наш вид не испугал гориллу; она стояла на одном месте и била в грудь кулаками, так что она звучала как барабан. Это их манера вызывать врага; в то же время она ревела беспрестанно.

Рев гориллы самый странный и страшный звук, какой только можно услышать в этих лесах. Начинается чем-то в роде отрывистого лая, как у раздраженной собаки, потом переходит в глухое ворчание, буквально похожее на отдаленный раскат грома, так что мне иногда чудилось, что гремит гром, когда я слышал этот крик, не видя гориллы.

Тембр этого рева так странен, что кажется, будто он выходит не изо рта и горла, а из груди и живота.

Глаза гориллы сверкали ярким блеском, пока мы стояли неподвижно и в оборонительном положении. Шерсть на макушке головы стала дыбом и быстро шевелилась, между тем как зверь показывал свои могучие зубы.

Горилла приблизилась на несколько шагов, потом остановилась и опять страшно заревела, снова подошла и остановилась в десяти шагах от нас: и так как она опять начала реветь и яростно бить себя в грудь, мы решились выстрелить и убили ее.

Послышавшееся хрипение напомнило и человека и зверя; горилла упала ничком; тело судорожно трепетало, и несколько минут члены сильно дрожали. Потом все стало неподвижно; смерть сделала свое дело… Я мог свободно рассмотреть громадный труп; в нем было пять футов восемь дюймов, а развитие мускулов, рук и груди обличало громадную силу".

Во время своих продолжительных странствований по лесам, Лаеннек имел несколько раз случай померяться с животными этого рода, и рассказы бывшего моряка долго отвлекали путешественников от сна.

Пирогу не оставляли ни на минуту; через шесть дней окончили работу топором, а на восьмой день, как и предвидел Лаеннек, ее спустили на воду.

Поставленная на два круглых обрубка, лодка без труда скользила до берега, а когда опустилась в воду, ее приветствовали криками „ура". Ее назвали, как было уже сказано, „Надеждой". Все относительно на этом свете, и скромный ствол дерева был в эту минуту драгоценнее для путешественников, чем самое лучшее судно во французском флоте.

Барте и Гиллуа употребляли время на охоту и изучение флоры верхнего Конго, не теряя, однако, из виду своего лагеря, потому что знали, какой опасности они подвергались.

Каждый день делали они драгоценные открытия в растительном царстве и убивали какое-нибудь животное, редкое или не совсем известное. Когда уставали идти, садились в тени какой-нибудь гигантской смоковницы и начинали мечтать о своих родных и друзьях, которые должны считать их безвозвратно погибшими.

Накануне отъезда, когда они делали последнюю экскурсию, они вспомнили о тех странных происшествиях, которые привели их в пустыню Центральной Африки, и в первый раз, с тех пор как Лаеннек избавил их от неволи, разговор зашел о двух товарищах, оставшихся на рабовладельческом корабле.

— Хотелось бы мне знать, что с ними сделалось, — заметил Гиллуа, — продолжают ли они жить в мире с капитаном корабля.

— Не тревожьтесь о них, — ответил Барте, улыбаясь, — они из Тулона — отечества хитрецов; этого для них достаточно. Они сумеют прожить, приобрести денежки, словом, устроить свои дела и на подводной скале, и на спине кита. Жилиас и Тука принадлежат к категории таких хитрецов, и вы можете быть уверены, что они сумеют устроиться везде. Но если вы тревожитесь о них, можете успокоиться: они теперь наверное находятся во Франции, восхваляя свое мужество и стараясь получить что-нибудь за это.

— Вы думаете, что Ле Ноэль возвратил им свободу?

— Гораздо вероятнее, что этот дьявол кончил ряд своих подвигов на верхушке английской мачты, и что наших двух товарищей освободил фрегат, блокировавший „Осу" при входе в Рио-дас-Мортес в тот вечер, когда Ле Ноэль, чтобы отомстить за наше покушение к побегу, выдал нас своему другу Гобби.

— Что-то говорит мне, что ваши предвидения не осуществились, любезный Барте. Помните ли, когда мы оставили „Осу", она разводила пары и приготовлялась уйти ночью. Вы знаете, как она быстра на ходу, и все заставляет думать, что ее попытка должна была иметь успех.

— В таком случае они, должно быть, продолжали свою службу, как лекарь и комиссар на „Осе", а Ле Ноэль обещал высадить их, едва только продаст свой груз живого мяса на бразильском берегу; теперь они должны быть на пути во Францию, на каком-нибудь атлантическом пакетботе и готовят тот знаменитый доклад морскому министру, который заставляет хохотать до слез капитана „Осы". Я о них не беспокоюсь, любезный друг, и вы увидите, что будущее оправдает мои слова.

Когда молодые люди вернулись в лагерь, Лаеннек показал им с законным чувством гордости „Надежду", которая с четырьмя веслами была готова к отплытию и качалась в нескольких метрах от берега, удерживаемая канатом из кокосовых волокон. Она была набита хлебными злаками, иньямом и маниоком; захватили также все, что осталось от копченого мяса бегемота.

— Вы видите, что мы ничего не потеряли в перемене. Эта пирога гораздо больше той, которую унесло У нас наводнение, и так как мы можем грести все четверо сразу, то поплывем вдвое быстрее.

— Вы сделали настоящий фокус, любезный проводник, — ответил Барте.

— Благодаря Кунье и Йомби, и их-то особенно должны вы благодарить… Теперь, господа, сядем за нашу последнюю трапезу и проведем последнюю ночь на этом берегу, который чуть было не сделался для нас столь гибелен.

На другой день, на рассвете, „Надежда" пустилась спокойно по течению Конго. Несмотря на великолепные места, путешественники не думали останавливаться нигде. Останавливались только на один час каждый день, чтобы изжарить мясо бегемота на угольях и нарвать диких ананасов.

Беглецы совершили плавание, самое любопытное и самое странное, какое только можно сделать в мире; на протяжении более трехсот миль река была окаймлена непроницаемыми девственными лесами; корни деревьев доходили даже до воды, изгибаясь причудливыми спиралями как тысячи змей; лианы, обвивавшие ветви, спускались опять к земле и висели над рекою, как снасти, обвитые цветами. На этих корнях и на этих ветвях порхали, пели, чирикали мириады птиц с разнообразными перьями, а большие пеликаны, зобастые манакины и разные голенастые, стоя на одной ноге на берегу смотрели на наших путешественников.

Время от времени по вечерам, глухой рев заставлял их вздрагивать: это было гневное приветствие какого-нибудь леопарда или льва, утолявшего жажду, и спокойствие которого нарушили неизвестные запахи. Тогда Уале приподнимался в лодке и ревел от бессильной ярости, с дрожащими ноздрями; он словно вызывал на бой скрытого врага, который осмеливался таким образом дразнить его.

Через двенадцать дней после отъезда беглецы благополучно достигли устьев Банкоры, вода которой темно-зеленого цвета, резко отделялась от воды Конго; последняя, благодаря большим дождям, еще несколько месяцев должна была сохранять желтоватый и грязный цвет. На двадцать миль ниже большая река, уже не окаймленная высокими берегами, орошала равнины более чем на тридцать миль, смешиваясь с громадными болотами со зловонными испарениями, которые, продолжаясь до океана, делали невозможным, по мнению Лаеннека, всякую попытку добраться сухим путем до берега. Ждать конца наводнения было еще неудобнее, потому что Конго, вернувшись в свое русло, оставила на всей земле, которую покрывала своей водой, такие остатки растительного и животного царства, что даже негров, родившихся в этой стране, несколько месяцев заражала гнилая лихорадка.