Святой: русский йогурт - - Страница 52

Дмитрий, присев на подоконник, с высоты второго этажа обозревал трибуну, ожидая появления мэра.

Высокий, неплохо сложенный мужчина в ладно сидящем костюме и расстегнутом светлом плаще подошел к микрофону. Его единственным недостатком была лысина, прикрытая редкими прядями волос. Ветер поднял эту маскировочную прядь, поставив ее торчком, тем самым придав городскому голове сходство с вождем папуасов. — Внешне Сапрыкин напоминал президента одной из западных республик бывшего Союза. Та же прилизанная прядь от уха до уха, пышные усы, вытаращенные глаза и спортивная фигура. Даже речь была похожей: фальшиво-трогательной, с гавкающими интонациями человека, которому абсолютно нечего сказать, но выступать надо. Он заводился постепенно, выдавая в микрофон банальный набор фраз о демократии, светлом будущем города и его великом прошлом.

У подножия импровизированной трибуны умирал от скуки персональный телохранитель Сапрыкина, флегматичный амбал ростом с маленькую гориллу. Он беспрестанно зевал, не прикрывая широченную пасть рукой. Когда приступы зевоты проходили, принимался ковырять в носу. Иногда взглядом сторожевого пса телохранитель простреливал толпу.

После смерти Хрунцалова следовало быть начеку.

Но обстановка празднества расслабляла. На трибунах, в театральных ложах, на митингах убивали царских министров, пролетарских вождей и президентов, когда покушению придавали политическое значение.

Банкиров, мэров и бизнесменов в новой России мочили в подъездах их собственных домов, поднимали на воздух машины, стреляли по окнам офисов. Убийство стало будничным ремеслом, выполнявшимся без лишнего шума и театральных эффектов.

Окончательно обалдев от лившегося рекой словоизвержения своего патрона, телохранитель, нацепив на нос черные очки и скрестив на груди руки, навалился спиной на дощатый бок трибуны. Застыв в позе отдыхающего Геракла, он изредка цыкал на неугомонных мальчишек, стайками перебегавших перед трибуной.

Сапрыкина охватил приступ красноречия. Казалось, еще немного — и он проглотит микрофон.

«Трепло! — дал свою оценку Рогожин. — Пора, Дмитрий, разрубить узел одним ударом. Этого пустобреха надо скрутить в бараний рог…»

Довольный собой, Валерий Александрович Сапрыкин сошел с трибуны, полагая, что его речь имела успех у слушателей. Вялые аплодисменты подняли настроение преемнику Хрунцалова. До знакомства с Петром Васильевичем он был мелким служащим в управлении горпищеторга, давившим от скуки мух на оконном стекле.

Хрунцалов через него передавал взятки начальнику управления, распределявшему спиртное в магазины, где директора были своими людьми. Когда торгашей разоблачили парни из ОБХСС, Сапрыкин на допросах свалил всю вину на своего непосредственного начальника, выводя Хрунцалова из-под удара.

Смыв вину безупречным трудом на стройках народного хозяйства, а конкретнее, во вредном цеху химического комбината Кандалакши, Валерий Александрович, заслуживший на зоне кличку Валик-Фарш за пресмыкательство перед лагерной администрацией, вернувшись, ползал перед Хрунцаловым на брюхе, моля отплатить добром за добро.

Жена, подавшая на развод, пока супруг чалил срок, переписала квартиру на себя. О восстановлении на работе нечего было и мечтать. Петр Васильевич предложил Сапрыкину покантоваться грузчиком на его полуподвальном складе. Валик-Фарш быстро зарекомендовал себя, закладывая коллег, подворовывавших у Хрунцалова или болтавших лишнее в пивных.

— Песья у тебя натура, Валек! — шутил Петр Васильевич. — Покуда хозяин кормит — не кусаешься, а как перестанет — горло перегрызешь…

Сапрыкин, за плечами которого были бухгалтерские курсы, взял на себя бремя ведения «черной кассы» предприятия Хрунцалова. Все расчеты осуществлялись исключительно через него… Соответственно, любые претензии со стороны правоохранительных органов адресовались бы в первую очередь Сапрыкину.

От беспокойства Валерий Александрович заимел язву желудка, пристрастился к рюмашке коньяку перед сном, постепенно увеличив дозу до бутылки. Приятелям, справлявшимся о здоровье, он скорбно отвечал:

— Сгораю на работе!

Когда Хрунцалов, позвонив в два часа ночи, поднял своего бухгалтера с постели и хрипло пробасил в трубку: «Хватит дрыхнуть, пора двигаться в политику!» — Сапрыкин грешным делом подумал, что шеф спятил.

Они выгребли из заначек почти все деньги для организации предвыборной кампании, покупки продуктовых наборов для ветеранов, взяток членам избирательной комиссии на местах и товарищам из контролирующего органа в Москве.

Сапрыкин лично отвозил обернутые в целлофан, похожие на кирпичики хлеба стопки «капусты», передавая по указанным шефом адресам или явкам, где его встречали солидные дяди с неподкупными взглядами и влажными от волнения руками.

Валерию Александровичу не хватало полета фантазии. Он вечно оставался в тени могущественных фигур. На зоне Фарш шестерил перед надзирателями и блатными, за что бывал бит и теми и другими. На воле им помыкал Хрунцалов, представляя своего зама шутом, готовым вывернуться наизнанку, чтобы угодить боссу.

Даже коммерсанты, отстегивающие долю мэру или всучивающие Сапрыкину взятку для Петра Васильевича, чтобы тот посодействовал в приватизации какой-нибудь забегаловки, позволяли себе гнусные намеки вроде:

— Смотри, Валерий Александрович, чтобы к рукам много не прилипло. Узнает Хрунцалов, высечет публично, сняв с тебя штаны перед всем честным народом.

А этот мусор, начальник УВД, втершийся в доверие к Хрунцалову, вообще Сапрыкина за человека не считал: утверждал, что без его ментовской «крыши» конкуренты или отморозки-уголовники с такого ничтожества, как Валик-Фарш, кожу чулком снимут.

Сладкой жизни при покойничке Валерий Александрович вкусил достаточно: успокоил расшатавшиеся нервы в средиземноморском круизе, отстроил двухэтажную виллу в живописном месте, поменял провинциальных любовниц на профессиональных жриц любви, да и деньжат в австрийском несгораемом сейфе, вмонтированном в пол подземного гаража, скопилось достаточно, чтобы не чувствовать себя нищим.

Но все это не радовало Сапрыкина. Он не хотел быть холуем Хрунцалова, а тем более мальчиком на побегушках у подполковника Ветрова.

В каждую самую ничтожную личность бог заложил крупицу достоинства и гордости.

У Сапрыкина эти качества были помножены на патологическую трусость и равную ей жадность. Он всеми фибрами души ненавидел кабанообразное мурло Хрунцалова, его пошлые подколки, его похлопывание волосатой пятерней по щеке. Сапрыкин копил ненависть, как гадюка яд. И он знал, придет мгновение, когда можно будет выпустить этот яд.

— Смени хозяина, и все будет о'кей…

Дмитрий рассекал толпу, выставив вперед правое плечо. Он старался не упустить из виду Сапрыкина, совершавшего обход ларьков со свитой чиновников.

Мэра без конца фотографировал репортер городской многотиражки. Горожане интереса к персоне городского головы не проявляли, предпочитая наслаждаться пивком и халявной «Стар-дринк», щедро раздариваемой парнями в красных куртках.

— Валерий Александрович! — Мужчина с внешностью алкоголика со стажем дернул Сапрыкина за рукав. — Выпейте сотку с пролетариатом!

Он протягивал мэру наполовину опустошенный пластиковый стакан «русского йогурта», накрытый надкусанным бутербродом с сыром.

— Не побрезгуйте… — с улыбкой провокатора добавил мужичок в кепке с переломанным козырьком.

Телохранитель Сапрыкина поотстал. В людской толчее он случайно налетел на путавшегося под ногами ребенка. Конопатая девчушка лет шести, шлепнувшись на попку, в отместку за грубость выплеснула на брюки дяде недопитый стакан «Стар-дринк». Коричневое пятно расплылось по светлой ткани от ширинки почти до колена правой брючины. Натягивая край короткой кожанки, телохранитель отчитывал мамашу бойкого дитяти за паршивое воспитание.

Шустрая малышка, спрятавшись за спину матери, корчила рожицы, а женщина виновато извинялась.