Трезвенник - Зорин Леонид Генрихович - Страница 9

Прошло еще несколько нервных дней, и вдруг в понедельник раздался звонок. Оптимистический утренний голос, словно омытый росой и прохладой, просил меня явиться для встречи. Я сразу догадался, куда. Адрес, впрочем, был самый невинный.

Я предпочел бы, чтоб это событие произошло как можно скорее, но мне был назначен только четверг. Было понятно, что дни ожидания входят в испытанную программу — выдерживают, чтобы я созрел. Недаром Мельхиоров подчеркивал: угроза всегда сильней исполнения. Ну нет, я не кролик для этих опытов. Я сделал все, чтоб отвлечь свои мысли от предстоящего разговора. Думаю, мне это удалось.

В положенный срок я пришел на свидание. Вот оно — подкорректируем критика

— «советский человек на рандеву». Обыкновенная квартира, довольно, впрочем, казенного облика. Но стоило мне только войти, как с ходу меня обволокло резким и острым запахом шипра. В сей же момент я узнал хозяина — тот самый умеренного роста, с выбритыми до скопческой гладкости, отполированными щечками. На этот раз отнюдь не молчальник, каким он предстал при первой встрече.

— Рад видеть, рад видеть, — сказал он весело, — товарища по факультету. Моя фамилия — Бесфамильный. (Непроизвольно я вздернул брови.) Да, она именно такова.

Он добродушно рассмеялся.

— А звать меня Валентином Матвеевичем. Как вам живется, Вадим Петрович? Надеюсь, никаких огорчений?

Я поблагодарил за внимание. Лестно знать, что кому-то ты небезразличен.

— Ну что же, к делу, — сказал Бесфамильный.

Но — ненароком и мимоходом — он все же продемонстрировал мне свою образцовую осведомленность. Спросил об одном жилищном казусе, которым я занимался в ту пору, посетовал, что в наших судах много ненужного формализма. Сам он, как можно было понять, придерживается неформального стиля.

Он задал вопрос о моих друзьях, о Богушевиче и о Випере — часто ли видимся и общаемся. Я ответил, что редко — когда-то в детстве ходили мы в шахматный кружок, а далее судьба нас раскинула.

Он выразительно хохотнул. Да, жизнь по-своему распоряжается, швыряет людей в разные стороны. И все-таки отроческая пора, по счастью, не проходит бесследно и связи этих розовых лет отличаются удивительной прочностью. Он сам, Бесфамильный, ловит себя на этих непостижимых чувствах, стоит увидеть вдруг одноклассника и просто кого-нибудь из их школы, и он ощущает сердечную дрожь. Больше того, пусть он даже рискует выглядеть несколько сентиментальным — ему необыкновенно приятно встретиться сегодня со мной. Хоть мы и учились на разных курсах, а все-таки — одна alma mater. Он помнит ту встречу, я был к себе строг и видел, что мне не хватает зрелости, теперь, надо думать, она пришла. Конечно, я хорошо понимаю, что общая атмосфера сгустилась. Реакционный враждебный мир не хочет соблюдать паритетов. В прошлом году без стыда и совести его сионистская агентура ударила по нашим друзьям, по свободолюбивым арабам, в этом году она баламутила польских студентов и вот, наконец, с редким цинизмом, решила выдернуть целое звено из системы необходимого равновесия. Что я думаю по этому поводу?

Я сообщил ему, что огорчен.

Бесфамильный удовлетворенно кивнул. Он никогда во мне не сомневался. На юридическом факультете не учатся случайные люди. Отец мой ведь, кажется, друг Литовченко? На юридическом факультете чистые души и ясные головы. Он рассчитывает на мое содействие. Не проясню ли я поведение моих друзей, да, да, друзей детства, именно так он хотел сказать.

Я огорчился еще сильнее. Каждый устроен на свой салтык, есть впечатлительные натуры, но ни о том, ни о другом не знаю чего-либо предосудительного.

Теперь опечалился Бесфамильный. Произошло недоразумение. Я словно хочу от него оберечь своих товарищей — это странно. Его, Бесфамильного, судьбы Бориса и Александра заботят не менее, чем меня, их испытанного товарища. Ему хотелось бы оградить талантливых молодых людей, которые уже оступались, а также и сестру Богушевича, склонную к мистике и поповщине, от всяческих неразумных шагов. Я не могу не желать добра старым друзьям, с которыми вместе осваивал шахматное искусство. Нельзя допустить, чтоб они попали в опасную патовую ситуацию, или, вернее сказать, в цугцванг, когда уже невозможно найти ни одного достойного хода. Этого я себе не прощу. Итак, он надеется на сотрудничество, на нашу с ним дружбу на долгие годы.

Доказывать свою непригодность — это я хорошо сознавал — было достаточно непродуктивно. При этом повороте дискуссии в дело вступает известная схема: у вас аргументы? Тем хуже для вас.

Я сказал, что подобное предложение очень серьезно, а я не привык что-либо решать с кондачка. И в этом он мог уже убедиться. Я должен обдумать его слова.

Он понимающе улыбнулся. Ну что же, он готов подождать. Недолго. Несколько дней, не больше. А вообще говоря, уважает таких основательных людей, просчитывающих свои решения. С такими надежней идти в разведку. На той неделе он мне позвонит.

Я шел по Рождественке, без передышки используя ненормативную лексику. Поташнивало, во рту свербило. Сверх меры наглотался дерьма. Сидишь на стуле, как на еже, а этот духовитый хорек тебя потрошит в свое удовольствие. Все знает. Кто мне помог поступить. Что я делаю. С кем дружу. Где гуляю. Знает, должно быть, кто меня бреет, кто побывал на моей тахте. Странно, что не спросил про Арину. Впрочем, куда ему торопиться.

Дома, усевшись в отцовское кресло, я стал размышлять над своей ситуацией. Неужто достали, загнали в угол? Без паники. Еще не цугцванг. Я вспомнил важный урок Мельхиорова: когда тебя атакуют по центру, надо ответить ударом с фланга.

Я стал листать записную книжку и отыскал телефон Рымаря.

— Слава, привет. Это Белан.

Он удивился:

— Какими судьбами?

— Прихотливыми. Как у тебя? Порядок?

— Трудный вопрос, — вздохнул Рымарь.

— Тогда я задам вопрос полегче. Есть телефон Нины Рычковой?

Он удивился еще сильней:

— Нины? Зачем? Ну, ты хватил! Она, говорят, выходит замуж.

— За кого ж это?

— За одного внешторговца. Нина теперь работает в СЭВе.

Подумать! Сколько я раз проходил мимо здания в форме развернутой книги, в котором разместился Совет Экономической Взаимопомощи — хребет Варшавского Договора! А Нина трудилась в этой конторе.

— Ну что же, надо ее поздравить. Замужество, семья, материнство. Все очень достойно. Какой же номер?

— Сейчас не скажу. Они переехали. В новый терем. Но я постараюсь выяснить.

К вечеру номер был у меня.

Мой телефонный аппарат мне показался черной лягушкой, замершей перед тем, как прыгнуть. Черт бы их взял. Холера им в бок. Жил мирно, никого не цепляя. Так нет же, они без меня не могут. Я горько вздохнул. Вадим, решайся. Выбор у тебя невелик.

Нина Рычкова меня узнала. Кто б мог подумать? Я ободрился.

— Вадик Белан! Конечно, помню. Прорезался?

— Говорят: лучше поздно…

— Чушь говорят. Ты меньше их слушай. Вовсе не лучше. Я скоро женюсь. (Именно так она и сказала. Я подумал, что глагол выбран верно.)

— Слыхал. (В моем голосе прозвучала торжественно скорбная интонация.)

— А как раздобыл ты мой телефончик?

— Слава Рымарь мне его раздобыл.

— Ах, да. Я ж его о тебе поспрошала. Он и назвал твое имя-фамилию.

— Аналогично. Спасибо ему.

— Шустрый жиденок. Ты что, с ним дружишь?

Я ей сказал, что слово «дружба» в этом случае звучит слишком сильно. И тут же подумал: второй раз за день я отвечаю — «это не дружба». При этом я не очень лукавлю. В сущности, так оно и есть. Может быть, я на нее не способен? Стоило бы о том поразмыслить. Я испытал дискомфорт и сказал, что в сфере этнических вопросов — я человек без предубеждений.

— Может, ты сам не без греха? — Она рассмеялась. — Ну ладно, шутка. Меня это не больно колышет. Слышал, наверно, два кирпича с крыши летели? Один говорит: «Интересно, на кого упадем?». Другой отвечает: «Какая разница? Главное, чтоб человек был хороший». Теперь колись: есть какая корысть?

— Само собой.