Очень женская проза - Беляева Виктория - Страница 36

На столе стояла маленькая печатная машинка, старая и облезлая. Стеклянный поднос, на котором полагалось находиться пожелтевшему графину с четой мутных стаканов, превратился в пепельницу, полную окурков, задушенных с особой жестокостью. Растрепанная пачка листов, отпечатанных, пересыпанных пеплом, лежала рядом.

Андрей не двигался, дышал ровно и спокойно. Я присела на стул и взялась за рукопись.

Это была середина некоего романа. Герои отдыхали на пляже. «Он вошел в море. После шторма вода оставалась холодной, ледяные волны бились о стройное мускулистое тело…» Через две страницы это самое тело уже прижималось к «дрожавшему, как в горячке», телу героини. Я хихикнула.

Скрипнула кровать, я поспешила оставить рукопись в покое, листы рассыпались по полу. Стройное мускулистое тело Андрея село в кровати, уставилось на меня и спросило быстро и хрипло:

– Ты что тут делаешь?

Я пожала плечами. Андрей странно на меня посмотрел и наконец улыбнулся, окончательно просыпаясь.

Были прогулки по берегу реки, еще закованной в лед, но вот-вот грозящей ожить. Потом был сам ледоход, глыбы льда, сине-зеленые на изломе, треск и грохот отламывающихся и прочь уносящихся льдин.

Окончательно стаял снег, подсохли дорожки. Андрей работал вечерами, я слушала радио в своей комнате, потом приносила ему ужин, потом завтрак. Так прошли две недели. Мы сделали вид, что забыли тот вечер, когда я так легкомысленно оказалась у Андрея в гостях и моя летучая жульническая простуда помешала нам, словно судьба пригрозила пальчиком: а вот этого не надо!

Роман Андрея двигался к концу. Он утверждал, что давно не работалось ему так быстро и легко. Мы решили это дело отметить.

Мы пили сухое вино прямо на воздухе, на еще влажной лавочке, пристроившейся у спуска к реке, откуда видно было землю вокруг нас на много километров – рощу в ложбине, ровное бурое поле, розовую коробку пансионата, несколько бледных строений рядом с ней.

– Странная ты девчонка, – сказал Андрей.

Мы замерзли сидеть на лавочке и теперь стояли рядышком, глядя на несущуюся внизу реку. Он прижат меня к себе спиной, обхватил руками за плечи, чтобы согреть. Моя макушка доходила ему до подбородка.

– Это почему?

– Не знаю… С тобой вроде бы легко, ты многое понимаешь. И при этом у тебя иногда такие бывают глаза, что как-то не по себе становится. Как будто я обманываю тебя, что ли… Мне кажется, тебя обидеть – все равно что пнуть собаку, которая бежит мимо.

– Ты считаешь, я могу укусить? – поинтересовалась я, сбитая с толку такой характеристикой.

Он заглянул мне в лицо, вздохнул и не ответил.

Ему было около тридцати. Он развелся несколько лет назад, потеряв всю прежнюю жизнь. Из чистого любопытства и желания проверить свои силы сварганил первый роман (он именно так и сказал – сварганил). Роман был принят на ура, заключили договор на следующий.

Он рассказывал мне что-то о постоянном поиске компромисса между собственным взглядом на вещи и шорами детективного жанра, между желанием рассказать о чем-то своем и требованиями издателя, между тем, что прячется в волшебном цилиндре фокусника, и тем, что ожидает увидеть вялая, ленивая, абсолютно безразличная публика.

Приехав в столицу с периферии, он снимал комнаты, а иногда просто сбегал в такие места, как Березовое, где не надо было ходить в магазин, готовить, мыть полы и гладить простыни. Здесь можно было работать в свое удовольствие и бродить по пустынным окрестностям, отдыхая от убийц, грабителей, суперменов и небывалых красавиц, плоских мультяшных персонажей, рождающихся в неровных строчках его рукописей. Поэтому он сидел в Березовом третий месяц. Поэтому мы и встретились.

В нем странным образом сочетались начитанность и простоватая манера речи, южный говорок, ощущение чего-то очень сильного и почти деревенского (чего-то, относящегося к понятию «настоящий мужик»: преувеличенная надежность, гипертрофированная земнородность облика и повадок) – с хорошим вкусом и склонностью к щегольству.

Носил он, например, дорогую и хорошую обувь, предпочитал светлые тона одежды, удобной и мягкой, высоко закатывал рукава пуловера – руки у него были крупные, изящные, лепные. Вот еще: замечательные были у Андрея глаза – прикрытые веки, равнодушие, сонный покой, – но лишь разговор заходил о чем-то интересном, глаза оживали, обнаруживая чудесные золотые искры в темно-серой радужке… Все очень просто – я влюбилась в него.

И поэтому, когда мы вот так вдвоем стояли на голом ветру, обнявшись и глядя на реку, бившуюся в припадке половодья, я первая потянулась к нему губами, но он вдруг закричал – смотри, смотри! – и засмеялся, потому что в наступающих сумерках по реке, неловко кружась в водоворотах, плыло мимо нас величественное нечто, которое Андрей разглядел раньше меня. Это был диван, уплывший с помойки, а может, из разрушенного половодьем дома.

Поцелуя не вышло.

Дни уходили. И с каждым днем все меньше оставалось времени на то, чтобы признаться друг другу в истинной причине бесконечного изнуряющего желания каждую минуту находиться рядом, вместе. Он садился работать, я уходила к себе, но очень скоро он появлялся в дверях с дурацким вопросом – нет ли у меня, например, ластика, – и чтобы он снова взялся за работу, приходилось сидеть рядом, иногда засыпая с книжкой на коленях в неудобном кресле под спотыкающийся пульс его машинки, страдающей аритмией.

Это длилось меньше месяца, но казалось, что прошли годы, что мы вечно жили в странном братском союзе. Березовое было нашим родовым имением, и день за днем, обходя владения, мы радовались бурному торопливому расцвету, благосклонно отмечая все новые и новые приметы окончательно наступившей весны.

Мне предстояло уехать. Ему предстояло остаться еще на пару недель, покуда не кончится роман.

И согрешили мы в последний вечер перед моим отъездом – когда сумка была предусмотрительно уложена, когда сиротами глядели из опустевшей тумбочки пустые же тюбики от израсходованного шампуня и зубной пасты – мусор, который бросаешь за ненадобностью…

Отец встретил меня на вокзале – и я поймала себя на том, что отвечаю ему своим вчерашним ночным голосом – таким специфическим голосом женщины, утомленной любовью. Я рассмеялась сама над собой, отец засмеялся тоже – неуверенно, подобострастно. Ему было стыдно за вторжение в мою жизнь. Но то, что было до Березового, уже не имело для меня никакого значения.

Спустя две недели я позвонила по телефону, оставленному Андреем. Там мне сказали, что Андрей еще не вернулся. Я повторила вопрос через несколько дней – мне ответили, что он вернулся, но снова куда-то исчез. Спустя еще неделю меня проинформировали, уже с раздражением, о том, что Андрей окончательно с квартиры съехал и где он теперь, никто не знает.

Я нашла его через издательство – двумя месяцами позже, оставив записку у человечка с бегающими глазами. За это время я прочитала все его романы, найденные на книжных лотках, и несколько рецензий на них, просочившихся в периодике. Рецензии были плоскими и явно заказанными издательством, романы… Ну что ж, романы как романы.

Андрей откликнулся на записку, мы договорились о встрече, он не пришел, перезвонил, извинился, назначил новую встречу – в тот день умерла моя бабушка, я не приехала. Потом мы встретились единственный раз прямо на улице, возле станции метро, где оба оказались совсем случайно – я ехала к однокурснице, у которой не была ни разу ни до этого, ни после, он же посещал некий мебельный магазин, где его жена присмотрела какое-то необыкновенное кресло – ибо он был с маленькой, хрупкой, недавно обретенной женой. Но это уже было потом, потом…

Я вновь оказалась в Березовом. Дела службы вели меня мимо, но я решила свернуть, и очень быстро администратор вконец обнищавшего и обветшавшего пансионата согласилась сдать мне комнату на ночь и даже пообещала завтрак.

Я едва узнавала место. Все как будто сжалось, усохло, стало еще более трепетным, сиротским, бесконечно трогательным – голая роща, бурно клокочущая мутная речка, тихо вздыхающая земля. Какие следы я искала на ней? Неизвестно.