Очень женская проза - Беляева Виктория - Страница 21

– Слушай, Миш, – со слезой в голосе завела Ника, – прости меня, пожалуйста. А?.. Если б я знала, что так получится – что тебя из школы выгонят, что ты в тюрьму попадешь, – Господи, да разве б я…

– Эй! – испугался Сова, видя, что Ника готовится плакать. – Ты чего?

– Жалко мне тебя, Миша. – Ника пыталась успокоиться.

– Жалко? Меня? – переспросил Сова и расхохотался. Охранники за соседним столом оглянулись на повелителя.

– Дура ты, Ника, – сказал, отсмеявшись, криминальный авторитет. – Чего меня жалеть? Что сидел я? А по-твоему, на зоне что – не люди, что ли? Знаешь, я так бы и сдох никем, если б там одного человека не встретил. Настоящий мужик был, царство ему небесное… Он меня из говна вытащил, реальное дело в руки дал, человеком сделал. Кем бы я был сейчас? Слесарем-сантехником?.. – Он снова перегнулся к ней через стол, перейдя на доверительный шепот. – Подо мной сейчас полгорода. Бабки, власть, тачки за пол-лимона баксов… Ты вообще такую сумму представить можешь?

Ника покачала головой – такая сумма представлялась с трудом.

– Я не выпендриваюсь, – хриплым шепотом продолжал Сова, – мне это на хрен не надо. Я тебе говорю, как реально дела обстоят. Вот.

Он умолк. Официант принес закуски. Ника ковырнула прозрачный розовый ломтик – то ли рыбы, то ли мяса, выглядит так красиво, что не разберешь.

– Значит, – подняла она глаза, – ты ни о чем не жалеешь?

Он усмехнулся – усмешка была похожа на оскал.

– Нет, Ника-клубника. Не о чем мне жалеть. Она помолчала еще немного. Потом поднялась.

– Ладно, Сова. Тогда прощай.

– Э! – заорал он, когда Ника уже выплывала из зала. – А чё приходила-то?

Не оборачиваясь, Ника пожала плечами. Телохранители приподнялись, готовые немедленно вернуть беглянку, Сова махнул им рукой:

– Вольно, пацаны. Можно закурить и оправиться.

Поезд пришел в Петербург утром. Соседи по купе, возвращавшиеся из Москвы, всю ночь не давали спать – пили коньяк и рассуждали о том, что столицу непременно вернут в Петербург, а Москва – большая помойка. После этих разговоров гипертрофированная помпезность Московского вокзала, ясно выражавшая всю ненависть питерцев к столице и приходящим оттуда поездам, вызвала у Ники тяжкий вздох.

Уточнив у служащего вокзала полученный адрес, Ника предварительно заглянула в ближайшую парикмахерскую. Там ей чуть не выдрали все волосы, но результат оказался даже лучше, чем ожидалось – зеркало отразило помолодевшую лет на пять Нику, невыспавшуюся, нервную, но все такую же пленительную, как раньше.

По сравнению с нарядной Москвой вторая столица угнетала серостью стен, обшарпанными фасадами и разбитым вдрызг полотном дорог. Ничего общего не было в нынешнем Петербурге с тем городом, в который она приезжала лет десять назад.

На такси – знай наших, Питер! – она доехала до Мариинки, нашла старый дом с классическим двором-колодцем. На ее звонок долго не отвечали, потом послышались шаркающие старческие шаги, мелькнул и погас свет в дверном глазке.

– Что-то не узнаю… – сказали за дверью растерянно, – вы к кому?

– К Роману, – ответила Ника, чувствуя, как моментально пересохло в горле.

– А Романа нет, – ответили удивленно.

– Это Ника, – сказала она. – Анастасия Ивановна, вы меня помните?..

Заскрежетали замки, дверь открылась. Низенькая седая женщина смотрела на Нику настороженно.

– Чего это вдруг? – спросила она довольно сурово.

– Романа повидать хотела. Но если его нет, я могу попозже…

– Роман в Австралии, – поджав губы, сообщила хозяйка. – Уже третий год. Приезжает нечасто.

Ника растерялась. Она как-то не думала, что лентяй Ромка может вдруг куда-то уехать, тем более в Австралию.

– Входи. – Анастасия Ивановна распахнула дверь пошире.

…Кофе варить в этом доме умели. Ника рассеянно крутила в руках чашечку, разглядывая гущу на дне, сложившуюся непонятными символами – крестики, кружки, загогулины, по которым кто-то умеет читать судьбу.

– Я не хотела делать ему больно, – говорила она тихо. – Просто… Анастасия Ивановна, вы Ромкина мать, вы не поймете, наверное, что кто-то может его не любить… Я видела, какой он добрый, как заботится обо мне, но это было не то… Он и в двадцать пять оставался маленьким мальчиком, у него были какие-то безумные проекты, мне тогда казалось – совершенно нежизнеспособные. Он как будто не жил, а играл в жизнь, понимаете? В сущности, я его так и воспринимала – как мальчика, не как мужчину.

– Зачем ты приехала? – спросила хозяйка, колупая ногтем пластиковую скатерть.

– Попросить прощения, – ответила Ника честно. Ее несостоявшаяся свекровь шумно вздохнула, подперла лоб рукой, глядя в стол.

– Ох, Ника, если б ты знала, что с ним тогда сделала… Господи, как же он убивался!.. Он ведь вены резал. – Голос женщины задрожал, она быстро вытерла глаза. – Пить пытался, да, слава Богу, не получилось… Год, наверное, был сам не свой. Я его утешать пыталась, даже знакомить с другими девушками пробовала. А он мне – мама, мне никто не нужен, мне без нее жить незачем… А потом – как подменили. Сменил работу, в гору пошел, изобрел один аппарат, все никак не запомню названия, в Австралию его пригласили поработать. Познакомился с хорошей женщиной, дочке их второй год, скучаю по ней – жуть!.. И знаешь, Ника, – она наконец посмотрела на гостью, – он приезжал, месяца два назад. Мы с ним старые фотографии достали… Так вот, он твое фото взял, долго так глядел, глядел, улыбался, потом и говорит – вот, мол, мама, если б не эта женщина, я бы так никем и не стал. Это, мол, она мне тогда сказала – ты не мужик, ты ничего в жизни не стоишь, это, мол, я из-за нее работать начал, в люди вышел… Ну, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло… Ты куда, Ника?..

– Спасибо вам, Анастасия Ивановна. Мне пора.

Ничего не получалось.

Соседка, обидевшаяся на Нику за то, что та не пригласила ее на день рождения, вместо веселого застолья отправилась гулять с собакой и нашла по дороге браслетик – «неширокий такой, с камушками, ну, вроде как стекляшки беленькие». Однако стекляшки эти она снесла ювелиру, и браслет оказался платиновым, а камешки – самыми что ни на есть бриллиантами, крупными и чистыми, как звезды над морем. Браслет был продан за такую цену, что у Ники мурашки по коже пошли.

Коллега на работе, у которой Ника зубами выдрала заветные академические часы, маялась избытком свободного времени и нехваткой финансов. Как добыть недостающих денег, она так и не придумала, зато с толком использовала появившееся время – пошла на шейпинг, похудела на пятнадцать килограммов, очаровала в новом весе довольно привлекательного мужчину со средствами и теперь собиралась замуж.

Ученик, бестолковый и хамоватый, матери которого она прямо заявила о полной неспособности отпрыска к языкам, бросил ненавистную английскую школу, перешел в спортивную и выиграл юношеский чемпионат страны по легкой атлетике.

И о ком бы она ни вспоминала, у кого бы ни просила прощения – над ней только смеялись. Выходило так, что все обиды, которые она кому-то нанесла, оборачивались благом. Она обижала людей – и жизнь их менялась в лучшую сторону. Об этом размышляла Ника, вычеркивая последний из списка своих грехов. Больше каяться было не в чем, а задания гадалки она так и не выполнила.

Да вообще ничего она не выполнила в своей жизни. Замуж не вышла, детей не родила, подвигов не совершила, любви настоящей не испытала. Жизнь ли ее обделила или сама упустила свои шансы – что теперь гадать, а только жаль себя, единственную и любимую, такую одинокую и несчастную, всеми брошенную, жаль до слез… И Ника заревела.

Бог с ними со всеми. Не у кого было ей просить прощения, кроме себя. Это себя она обидела, обездолила – своей гордыней, завистью, глупостью… Это себя надо было жалеть и спасать, и шла бы лесом дура-гадалка со своими дурацкими наставлениями!

Она рыдала долго, вдохновенно – покуда не зазвонил телефон и Лиза, голос которой она едва узнала, не пригласила ее стать крестной матерью младшего сына.